Повесть о приключениях английского милорда Георга
Шрифт:
Люция на сие говорила мне:
– Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, и так вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов? Вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинства их я вам ручаюсь.
Я на сие, смеясь, говорил ей:
– Пожалуй, покажи, я готов вас слушать.
Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывала мне те портреты, которые были самой лучшей работы.
Первый – Вильгельмины, дармштадтского
Я смотря на оной, говорил:
– Она бы очень хороша, да только немного криворота.
Люция отвечала мне:
– Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.
Второй – Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери.
– Правда, – говорил я, – эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза.
Третий – Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского.
Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:
– Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори как было.
– Извольте быть уверены, Ваше Величество, – отвечал милорд, – я ничего от вас утаить не могу, я смотря на оной портрет сказал: «Она немного кривоноса».
– Ах, как дурно, братец, так ругать, – говорила мне сестра.
– Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет и никто об оном ведать не может.
Четвертый – Марии-Аполлонии, сардинского курфюрста [24] сестры.
– Эта, – говорил я, – кажется, из персоны не довольного ума.
24
Курфюрст – князь с правом избрания императора.
Пятый – Анны-Кристины, дочери польского сенатора.
– Ее и позитура [25] , – сказал я, – показывает похабною.
– Какое это ругательство, – говорила Люция.
Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.
– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.
Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.
– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.
25
Позитура – положение тела, фигуры.
– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.
Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.
– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.
– Батюшка братец, – говорила мне Люция, – ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, – и кликнув девку приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, про которые, показывая мне, сказала:
– Вот то-то, братец, красавицы.
Девятый – Марии-Магдалины, цесарского адъютанта дочери.
– Правда, – отвечал я, – она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана.
Десятый – Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры.
– Мне кажется, –
– Это правда, – отвечала мне сестра, – что она вас старее.
Одиннадцатый – Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера [26] дочери.
26
Камергер – придворное звание высокого ранга.
– Она очень несчастлива, – сказал я, – что ее портрет пишут: ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша.
Двенадцатый – Ингеренты-Елизабеты, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.
Я смотря на сей портрет сказал:
– Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана. И портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось.
– Совершенно она хороша и умна, – говорила мне Люция. – Ежели тебе угодно, то когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою.
– Хорошо, – отвечал я, – я очень хочу ее видеть.
Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно позовет ее к себе обедать.
И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства.
И так простясь с сестрами и теткою, поехал домой.
Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал. Увидевши ее, признал за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.
После обеда я несколько с нею разговаривал с великой учтивостью и, сколько мог приметил, что и я ей показался не противен. И так, просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой.
По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.
После сего, когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, – не для того чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала. А отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.
В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери:
– Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище!
– Это правда, – отвечала Елизабетина мать, – да уже и невеста. Пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха?
– Ах, мать моя, – говорила моя тетка, – ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю, да и не суженого, а своего племянника Георга.
– Ах, какой предорогой молодец! – говорила Елизабетина мать. – Дочь бы моя очень была счастлива, если б могла быть его женою, только я думаю, что он ее не возьмет.