Повесть о Пустом Постаменте

Бабанский Леонид Петрович

Это самое начало существовало в их доме ещё несколько долгих лет, на протяжении которых батяня старательно облекал недолгие моменты общения с сыном в форму следственного разбирательства. На воспитательных допросах он полюбил демонстрировать собою пресветлый образ другого царя – Петра Первого – то ли потому, что сам был Пётр, то ли потому, что упомянутый образ отец исследовал более всего на материале одноимённого романа. Во всяком случае, его педагогика строилась довольно однообразно. Пока Лёшка вживался в роль Царевича, из комнаты в жёсткой форме удалялись женщины, ибо на Руси так заведено спокон века, что вблизи следственного таинства никаких адвокатов не должно быть и запаха. Затем Пётр Иванович утверждался за столом в позе того самого замечательного монарха, а сына устанавливал на расстоянии вытянутой руки. Потом следовал

какой-либо вопрос, требующий обстоятельного объяснения. Но в самом деле ход следствия на этом этапе никаких объяснений не предполагал. Следствие предусматривало наказание само по себе. Вопрос обычно дублировался самым драматическим тоном и сопровождался полновесным ударом вдоль спины особо злым тонким брючным ремнём. Удар обычно также дублировался. При этом если не орать и стоять смирно, экзекуция прекращалась одновременно с разбором дела. В противном случае тот же вопрос мог повториться даже до четырёх раз, хотя второй любимой книгой отца был томик избранных произведений Макаренко. Когда Алексей разобрал одну-две статейки с изложением самых передовых по тому времени педагогических рекомендаций, он не впервой уже подивился тому, как его родитель, фронтовик и партиец, читает одно, говорит немного другое, а поступает уже совсем невообразимо как. Иногда ему казалось, что отец вот-вот закончит этот затянувшийся спектакль, но напрасно – отец обожал драматически-суровую следственную обстановку, по какой причине являл собой большого мастера по сгущению краски и закручиванию гайки, ради чего, по-видимому, и явился на этот свет.

По соседству с Лёшкиным домом располагалась библиотека, но в представленных изданиях не было даже намёка на ответы по некоторым волнующим юного гражданина проблемам. Почему все люди постоянно чего-то недоговаривают?

Почему побаиваются друг друга, а все вместе недолюбливают милицию – хотя должно было бы дело обстоять наоборот…Почему его папа считает, что на людях можно иметь одно человеческое лицо, а дома совсем другое? Почему есть для разговора запретные темы? Тайны оставались тайнами.

Время шло – на смену траурному репродуктору явился пластиковый обтекаемый динамик и тут же начал восторженно трепаться о неминуемых в скором времени грандиозных победах в политике и экономике. Занимался чуть ли не ренессанс – на дворе наступала шумная эпоха Хрущёва-Солженицина. Время можно было назвать весёлым: непоседливая личность руководителя, всерьёз карабкающегося на самый высокий Постамент, ежечасно порождала по нескольку изысканнейших анекдотов, если, конечно, иметь в виду всю территорию страны. Народ просто помирал со смеху, не замечая ни нищеты, ни неустроенности. Неясно было вообще, что может выйти за рамки всенародного терпения. Никитка, в подражание Учителю, карал то художников, то поэтов, то Соединённые Штаты Америки, с любой трибуны усиленно изображая Тиранозавра, а русский народ, казалось, как и прочие народы Советского Союза, руководимые с виду простой рабочей партией, постоянно был готов выдать Вождю по первому требованию некоторый процент своего населения. Интересно, знают ли вожди, особенно великие, этот процент или постоянно в поте лиц своих пытаются определить его – никто не знал. Но, несомненно, без неутолимой жажды точно реализовать эту цифру Он не стал бы истинно Великим.

Так чего ждать? Как скоро вновь начнётся поиск внутреннего супостата? Единственная партия – это всегда ненависть или не всегда? Стоило бы, конечно, максимум внимания уделить институтским наукам, но голова работала в том направлении, в котором наблюдалось наибольшее количество пробелов.

Чудные дела воцарились на белом свете. При дорогом Никите Сергеевиче научный марксизм отошёл в область эстрадной песни, в быту сохранился только марксизм партийно-деловой, то есть, буднично необходимый. Как-то само-собой коммунисты – не старики, не дети, не инвалиды, даже не женщины – стали лучшей частью населения. Иные из них исхитрились выстроить себе подлинный коммунизм и в полной мере выпить чашу его материальных благ. Жестокость и безразличие склонны были к самовоспроизводству и распространению.

Окончивши стройфак, батяня перешёл в начальство – наиболее ценную часть населения. Во двор к ним зачастил представительский «ЗИМ». С приходом отца к власти городские дела быстро двинулись в гору. На Ленинском проспекте в окружении елей и пихт вознеслось лучшее городское

строение – крайком партии. Им, в самом деле, можно было залюбоваться: торжественно-печальный цокольный этаж, крашенный благородным чёрным, держал на себе ещё три тёмно-малиновых этажа. На фоне этого почти сказочного цвета резко выделялись белейшие колонны с портиком, на котором сиял золотой герб в обрамлении знамён. Нечего и говорить о том, что внутри этого великолепия сидели лица, благороднейшие из благородных и сеяли окрест себя разумное, доброе и вечное.

Лёшкин отец в заботе о больших архитектурных формах не забывал и о малых. Закипело строительство на небольшом, приобретённом папой, пригородном участке. Десяток военнослужащих вырыли фундамент, на котором взметнулись белокаменные стены. К середине лета взревел дизелем автокран, укладывая железобетонные перекрытия. Специалисты возвели шиферную крышу, уложили грубые, но добротные полы, застеклили оконные рамы. Дом стал во всей красе на опушке лесопарковой зоны, и последний гвоздь был вбит до первых белых небесных мух.

Однако, этот ударный труд не ускользнул от внимания партконтроля. Отца вызвали на соответствующую комиссию, где задавали ему провокационные вопросы, внимательно читали партийный билет и квитанции на приобретение стройматериалов. Естественно, папа с одному ему присущим блеском вышел из затруднительного положения, сохранив и партийную книжицу, и жилищное строение, но какой-то надлом всё-таки произошёл. Он потихоньку продал особнячок, собрал свою огромную трофейную сумку, красного бархата внутри, в которой он с войны привёз много батистовых рубашек, шёлковых пижам и прочих необходимых в быту вещичек, и навсегда исчез, не говоря никому худого слова. Махнул на юг, к Чёрному морю. Решил там встретить старость. Да и ему ли, фронтовику, контрразведчику, чекисту, отмеченному многими правительственными наградами, стоило остерегаться остроты ситуаций, когда приходится начинать всё с нуля? Острые моменты, в принципе, для него не существовали.

По строгости характера партиец Вознесенский впоследствии не баловал сына алиментами, как и другими разновидностями материального вспомоществования. Книг в доме почти не прибавлялось рядом с теми, что высокомерно оставил отец. Дома установилась горькая тишина. Ничего сталинского больше у них не имелось, кроме нищеты. Отец ушёл в те дни, когда имя Сталина исчезло из обихода, словно никогда никем не произносилось. Словно не стояло нигде серых картузных монументов, не торчало усов, не ходил по комнате из угла в угол папа, руководитель группы «СМЕРШ». Словно не было ни сталинского времени, ни сталинской войны. Вот и отец – был, да вдруг не стало. Никто не крадётся сзади, не заглядывает в тетрадку из-за спины, не кричит, не ругается, не требует зловещим голосом дневник. Свобода выпала как снег летом. Дышать легче, но жить совсем плохо. Тогда Лёшка осознал, что всё-таки любил отца, каким бы тот ни был, и отцов постамент прочно стоит в душе, не забыть его и не уничтожить.

И сравнить с отцом было некого.

Школьные учителя – мужская меньшая половина – совершенно не любили выпить. Англичанину и чертёжнику, наиболее почитаемым, учащиеся частенько помогали добраться после школы до родных подъездов, тем более, что за подобную услугу можно было рассчитывать на полстакана красного вина сегодня и снисхождение на уроке завтра. Оба педагога приходили в школу помятыми, небритыми, защищёнными одним только чувством собственного достоинства.

Чертёжник, чтобы прикрыть своё обычное состояние, обожал использовать трагические паузы совместно с историческими реминисценциями. В начале урока он обычно как бы впадал в некую прострацию, затем изрекал торжественно и горько:

– Михайло Ломоносов…

И, если наступала тишина, продолжал:

– Михайло Ломоносов из Холмогор в Москву пешком ходил, причём, не за тряпками, не за барахлом всяким. А чтобы получить приличное образование. Чего о вас сказать невозможно. Ибо есть ли на земле такие холмогоры, куда бы вы не ушли все до единого, пешком, только бы вас не заставляли там учиться.

Далее речь шла о школе, где обучающимся чуть не насильно включают свет разума и помимо воли учат отличать добро от зла…Так он мог проповедовать пол урока, к всеобщему восторгу. Это было смешно. А вот англичанин был пожёстче. Он также любил ставить двойки под руку попавшимся, но общался в другой манере – можно было заслушаться.