Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Потом, вспоминая этот бой, киевляне были вынуждены признать, что одержать победу противнику помогла воинская хитрость.
— Всего и делов-то поставить на ладьях по второму кормилу, а вот поди ж ты! — уважительно говорили те, кому довелось участвовать в этом речном сражении. — И кто только надумал? Голова!
Илья Муравленин никому не обмолвился, но сам догадывался — кто. Теперь он был уверен: на суздальской ладье он видел Алёшу.
Воевода Борислав, собрав последние уцелевшие суда, некоторое время еще держал оборону, не давая возможности вражеским ратникам высадиться на берег и прийти на помощь своим сухопутным войскам, сражавшимся на подступах к городу с дружиной киевского князя. Но удачи киевлянам не было и там. Суздальцы оттеснили защитников города почти к самой Горе. С Днепра хорошо было видно, как их конница с двух сторон обтекает Гору, сужая
По дымовому сигналу, поданному с головной ладьи, ратники Борислава спешно высаживались на берег, суда отталкивали и пускали вниз по течению или топили, прорубив днище. Только две ладьи с воинами по распоряжению воеводы ушли и укрылись в далеком затоне у самого берега. На одной из них находился и раненый Илья Муравленин.
Не раз за долгую воинскую жизнь приходилось Илье проливать в бою свою кровь. Он носил на себе шрамы от стрел и сабель, и, как бы ни были тяжелы его раны, он не корил за них судьбу. Он честно сражался с врагами своей земли, и его раны, его кровь были платой за победу. Но сегодняшняя рана мучила его больше, чем все иные. Нет, ранение было не тяжелое. Когда Илья смог снять кольчугу и кто-то из ратников перевязал его тугой, крест-накрест, повязкой, кровь унялась, и он не лег, как советовали товарищи, а сел на днище, прислонясь спиной к обшивке борта. И мучила Илью не боль, что-то другое. Он и сам не сразу понял что. И стрелы, следы от которых носил он на себе, и сабли, шрамы от которых виднелись на его геле, были вражеские, печенежьи или половецкие. Но сегодня, сегодня в тяжёлом, кровопролитном бою он был ранен копьем, которое выковал русский оружейник, и рану ему, Илье Муравленину, нанес русский ратник.
Крики, раздававшиеся над Днепром, утихли. По-видимому, даже заслон, оставленный воеводой Бориславом на берегу, чтобы прикрыть покинувших корабли и отступавших к Горе ратников, отошёл или погиб.
Тишина, наступившая после тяжелого и неудачного для киевлян боя, казалась тревожной, зловещей. Но всё равно воины на двух ладьях, укрытых в затоне, были бессильны что-либо сделать. Они могли только ждать, как было им приказано, хотя и не сказано, чего именно ждать. Об этом знал только Илья Муравленин да его старый соратник, кормчий второй ладьи.
Княжеские междоусобицы! Сколько беды и горя от них! Кажется, стонет вся Русская земля. А кровь братняя льётся и льётся.
«За что мы с тобой бились? — мысленно обращался Илья к неведомому ратнику, ранившему его копьём. — Что я сделал тебе худого? Мы с тобой оба русские люди. Зачем нам воевать?»
И вдруг Илья видит, что это вовсе не какой-то неизвестный, не знакомый ратник, а Алёша Попович. Он стоит на чужой ладье. Он держит в руках копьё, которое пробьёт грудь Ильи. «Погоди! Не бросай копьё!» — кричит Илья, но голос его заглушают крики и шум боя.
— Проснись, Илья Иваныч! Проснись! — осторожно, стараясь не повредить раненое плечо, трясёт Илью Муравленина молодой воин. — Там, на берегу… — Он не успевает договорить. Илья вскакивает и слышит конское ржание, людские голоса и звон оружия.
Воевода Борислав с остатками полка пробился к своим, но и это не помогло защитникам города. С кораблей высаживались все новые и новые отряды воинов. Не помогли остановить натиск наступавших и городские стены.
Когда суздальцы овладели Золотыми воротами, князь разделил дружину и ополченцев на три рати, приказал разом отворить трое остальных ворот и всем уходить из города. Пробиться через осаду и отступать вниз по Днепру на юг.
Уже где-то на середине пути к Витичеву воеводе Бориславу удалось кое-как собрать разрозненные киевские полки. Люди говорили разное. Кто-то видел, что там еще продолжала сражаться часть дружины и ополченцы. Может быть, не сумели прорваться, а может быть, просто не захотели покидать стольный. Кто-то сообщил, что бой шел за княжеский дворец. Но никто не знал, где сам князь. Ушел или так и остался в осажденном городе, и, может, это он со своей дружиной и заперся во дворце.
Пока воевода Борислав наводил порядок в войске, выискивая новых военачальников взамен убитых или раненых, вверху по течению Днепра показались ладья. Сначала в киевских полках началось смятение — опасались, не суздальцы ли это двинулись в погоню. Но вскоре стало ясно, что ладьи — киевские, те самые, которые воевода Борислав оставил дожидаться князя в условленном месте. Прибывшие с ними дружинники сообщили:
Воевода Борислав, оказавшись самым старшим из поставленных князем военачальников, принял на себя командование всеми войсками. Он был рад, что прибыли ладьи, хотя они и привезли скорбную весть. Погони и в самом деле можно было опасаться. Не потому, что суздальцы захотят преследовать и без того разгромленное войско. Их куда больше интересует захваченный Киев. Но, выяснив, что князь ушел из города, и не зная о его гибели, они могут послать погоню для того, чтобы взять его в плен. И Борислав приказал посадить на ладьи раненых и пеших столько, сколько смогут взять суда. Остальным же идти к ближайшей крепости, какие есть во многих городках на границе киевской земли, чтобы там уже, в случае нужды, подумать об обороне. Первой такой крепостью на пути войска и была та, что возвёл вокруг вверенной ему божьей обители настоятель монастыря, бывший дружинник Данила по прозвищу «Монах».
Илья хоть и болело у него раненое плечо, садиться на ладью отказался — не хотел расставаться со своими ратниками. Степняки, как и ожидали этого, воспользовались представившимся случаем ещё раз пройтись разбоем по Русской земле. В Киев полк Муравленина плыл по Днепру, теперь же, двигаясь сухопутной дорогой, воины то и дело встречали разграбленные, сожжённые села. Кое-где было совсем пусто — то ли половцы захватили жителей и увели в плен, то ли те всё ещё продолжали прятаться где-то по лесам. В одном из сёл все же застали людей. Собственно говоря, села уже не было — только горки саманных кирпичей, из которых были сложены печи, возвышались на месте сгоревших изб. На чёрной плешине пепелища подобрали Илюшины ратники мальца, недвижно сидевшего над мёртвой сестрёнкой. От сельчан узнали: звать малого Михалкой. Отец его ушёл в ополчение, куда созывал жителей окрестных сел гонец витичевского воеводы. Собираясь в путь, наставлял сына-отрока: «Остаёшься в доме за старшего. На тебя покидаю и мать и сестру». Наказал, всё бросив, не мешкая, идти в крепость, что возвели недавно при монастырской обители под Витичевом. Туда собирались многие из их села, но потом раздумали — больно далеко. Надеялись, может, не дойдут до них степняки — всё же живут они не в приграничной полосе возле половецкого поля, а в глуби, чуть ли не под самым стольным.
Половецкое войско сюда и правда не дошло. Заскочил ненароком один отряд, видимо, в поисках коней и скота для пропитания своих воинов. Степняки торопились. Угнали стадо, прихватили коней да кое-кого из жителей уволокли. А село подожгли просто так. Уже покидая его. Во время пожара и погибли многие. Вот и у Михалки мать сгорела, сестрёнку он вытащил, да только она уже задохлась в дыму. Михалка и сам был как неживой. На мальчишьем его лице недетской безысходной тоской горели сухие глаза. Видно, виноватил себя, что не выполнил отцовского наказа, не уберёг мать с сестрой. Илья, услышав рассказ сельчан, велел ратникам прихватить парнишку с собой, не то пропадёт горемычная сирота. Жалея мальца, немолодой уже воин, сам отец семейства, отдал ему тегеляй — то ли был у него лишний, то ли раздобыл себе доспехи получше. А дерюжный тегеляй, думал, парнишке сгодится, не для боя, конечно, для тепла, он ведь шит во много слоёв. Достался Михалке и конь из запасных, не везти же было мальчишку впереди себя на конской холке. А оружие он добыл себе сам. И когда столкнулись ратники Муравленина со степняками, в их отряде оказалось одним воином больше. Ребячьи руки, закостенев от натуги, крепко держали тяжёлый лук. Послушно отволакивалась тугая тетива, и пущенные стрелы летели в цель.
— Даром, что малолетка и на вид невзора, — сказал после боя о Михалке ратник, отдавший ему тегеляй.
— Да, сердцем неистов! — приговорил Илья, подозвал парнишку, положил ему на плечо руку. Впервые за всё время лицо мальчишки как-то оживело, и смотрел он, не пряча, как раньше, взгляда, словно пролитая им половецкая кровь смыла с него вину. И дальше — в другой раз, и в третий, сколько ни случалось, бился рядом с ратниками Михалка, будто в том первом бою завоевал себе это право.
Узнав ли о том, что русское войско возвращается, или же просто пограбив все, что было возможно, половцы откатились назад, в свои степи. В последние дни ратники продвигались беспрепятственно, нигде не встречая степняков.