Повесть о Сонечке
Шрифт:
– Кораллы.
– Да разве такие - бывают?
Оказалось - бывают. Но одно тоже оказалось - сразу: такое моим - не бывает. Целый вечер я их держала в руках, взвешивала, перебирая, перетирая, водя ими вдоль щеки и вдоль них - губами, - губами пересчитывала, перечитывала как четки, - целый вечер я с ними прощалась, зная, что если есть под луною рожденный владелец этой роскоши, то этот владелец
– О, Марина! Эти - кораллы? Такие громадные? Такие темные? Это - ваши?
– Нет.
– Какая жалость! Чьи же?
– Ваши, Сонечка.
– Вам.
И... не переспросив, так
– забыв, обеими руками, сосредоточенно, истово, сразу - надевает.
Так Козэтта некогда взяла у Жана Вальжана куклу: немота от полноты.
– О, Марина! Да ведь они мне - до колен!
– Погодите, состаритесь - до земли будут!
– Я лучше не состарюсь, Марина, потому что разве старухе можно носить - такое?
– Марина! Я никогда не понимала слово счастие. Тонким пером круг - во весь небосвод, и внутри - ничего. Теперь я сама - счастие. Я плюс кораллы - знак равенства - счастие. И решена задача.
Сжав их в горсть - точно их сожмешь в такой горсти, вмещающей ровно четыре бусины, залитая и заваленная ими, безумно их: пьет? ест?
– целует.
И, словом странным именно в такую минуту:
– Марина! Я ведь знаю, что я - в последний раз живу.
========
Что кораллы были для Сонечки - Сонечка была для меня.
========
– А что же с тем ожерельем - Ундининым?
– Она его подала Бертальде - взамен того ожерелья, а Рыцарь вырвал его у Бертальды и бросил в воду и проклял Ундину и всю ее родню... и Ундина уже не смогла оставаться в лодке... Нет, слишком грустный конец, Сонечка, плакать будете... Но знайте, что это ожерелье - то самое, дунайское, из Дуная взятое и в Дунай вернувшееся, ожерелье переборотой ревности и посмертной верности, Сонечка... мужской благодарности...
========
С этих кораллов началось прощание. Эти кораллы уже сами были - прощание. Не дарите любимым слишком прекрасного, потому что рука, подавшая, и рука, принявшая, неминуемо расстанутся, как уже расстались - в самом жесте и дара и принятия, жесте разъединяющем, а не сводящем: рук пустых - одних и полных других - рук. Неминуемо расстанутся, и в щель, образуемую самим жестом дара и взятия, взойдет все пространство.
Из руки в руку - разлуку передаете, льете такими кораллами!
Ведь мы такие ?кораллы? дарим - вместо себя, от невозможности подарить - себя, в возмещение за себя, которых мы этими кораллами у другого - отбираем. В таком подарке есть предательство, и недаром вещие сердцем их - боятся: - ?Что ты у меня возьмешь - что мне такое даришь?? Такие кораллы - откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в черную яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь.
– Марина! Я еду со Студией.
– Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?
– ДалJко, Марина, на все лето.
?Все лето?, когда любишь - вся жизнь.
Оттого, что такие подарки всегда дарились на прощание: в отъезд, на свадьбу, на день рождения (то есть на то же прощание: с данным годом любимого, с данным годом любви) - они, нагруженные им, стали собой разлуку - вызывать: из сопровождения его постепенно стали его символом, потом сигналом,
Может быть - не подари я Сонечке кораллов...
========
Пятнадцать лет спустя, идя в Париже по Rue du Вас, где-то в угловой, нишей, витрине антиквара - я их увидела. Это был удар прямо в сердце: ибо из них, с бархатного нагрудника, на котором они были расположены - внезапный стебелек шеи и маленькое темно-розовое темноглазое лицо, с губами - в цвет: темно-вишнево-винными, с теми же полосами света, что на камнях.
Это было - секундное видение. Гляжу - опять темно-зеленый бархат нагрудника с подвешенным ярлыком: цифрой в четыре знака.
========
Вслед за кораллами потекли платья, фаевое и атласное. Было так. Мы шли темным коридором к выходу, и вдруг меня осенило.
– Сонечка, стойте, не двигайтесь!
Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу попадаю в семьдесят лет - и семь лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят - и семь, в семьдесят - и в семь. Нащупываю сновиденно-непогрешимым знанием - нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее, осевшее, разлегшееся, разлившееся - целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.
– Сонечка! Держите!
– Ой, что это, Марина?
– Стойте, стойте!
И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не оловянной, а ртутной - с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое - от тяжести - осело, второе - от легкости - слетело: с вешалки - как с ветки.
И за первым, осевшим, коричневым, фаевым - прабабушки графини Ледоховской - прабабушкой графиней Ледоховской - не сшитым, ее дочерью - моей бабушкой - Марией Лукиничной Бернацкой не сшитым, ее дочерью - моей матерью - Марией Александровной Мейн - не сшитым, сшитым правнучкой - первой Мариной в нашем польском роду - мною, моим, семь лет назад, девичеством, но по крою - прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море
– А теперь, Сонечка, держитесь!
И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех женских поколений Сонечке - поверх коричневого - синее: синее с алым, лазурное и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само - цветок.
– Марина!
– Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо градероб - грот, а коридор - гроб... (О, темные места всех моих домов - бывших, сущих, будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные ?темноты??
– Ich glaube an N?chte11.)
Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах, остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в полутьму столовой: освещавший ее ?верхний свет? уже два года как не чищен и перешел в тот свет - из столовой, очередным черным коридором черным ущельем сундуков и черным морем рояля - в Алину детскую - свет!
– наконец-то!
Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб молчащую - перед огромным подпотолочным зеркалом:
– Мерьте!
Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными ресницами, неизвестно - рассмеется или заплачет...