Повесть о юнгах. Дальний поход
Шрифт:
Поляну пересек ров, глубокий, как окоп полного профиля, только шире. Теперь огню здесь не пройти. А слева, справа?..
Мы опять бежали, продирались через кусты, дым, гарь на новое место. Снова копали.
— Полундра, сзади горит!..
Огонь был опытным врагом. Наступал, не давал нам передышки. На этот раз он ударил по нашему флангу и кинулся в обход.
— За мной! — крикнул Воронов.
Стало так дымно — совсем ничего нельзя было разглядеть, и я споткнулся, упал, а через меня, больно стукнув мне по скуле ботинком, перелетел кто-то
Встал, ругаясь:
— Предупреждал бы, что ложишься!
Я узнал голос Сахарова.
Дым на минуту рассеялся, и он увидел меня:
— Что с ногой? Идти можешь?
Я здорово ударился — так, что сразу и встать не смог, а Сахаров уже подставлял плечо:
— Ну-ка, хватайся. Давай руку! — И смотрел на меня тревожно — Больно? Подняться сможешь? Давай понесу!
— Дай-ка лопату, — сказал я, потирая скулу. — На кой черт мы здесь без лопат?
Горело, трещало, шипело вокруг. Мы как-то вдруг сразу остались одни. Где остальные ребята?
Он подал мне лопату. Я оперся на нее, попробовал встать. Ничего. Больно, но идти можно.
— Знаешь, я сам…
Он вздохнул разочарованно.
— Хотя нет, — сказал я, — не смогу. Думал, что смогу, но я ее вывихнул, кажется.
Если ты…
— «Смогу, не смогу»!.. — заорал он. — Лезь на спину ко мне, ну? Герой! Сжаришься тут с тобой!
Он, кажется, радовался.
Ладно. Я взгромоздился ему на спину и покрепче обхватил за шею, с удовольствием чувствуя, как он зашатался, расставляя ноги. Сахаров шагнул раз, другой… пятый…
— Стой!
Он остановился.
Я разжал руки, встал рядом. Потом прошел вперед шага три и обернулся:
— Можешь дать мне по морде. Имеешь полное право…
Видишь — сам могу идти.
Сразу мог.
Подло я себя чувствовал.
Сахаров молча обошел меня и двинулся дальше. Я — за ним.
Больше не разговаривали. Пока искали своих, я все думал: год живешь с человеком в одном кубрике и считаешь — понял его, знаешь, как свои пять пальцев, а потом вдруг оказывается, что ничего ты не понимал…
Обед нам привезли в походной кухне. Ели торопливо, молча.
Потом Воронов послал меня и Леху в разведку. Он так и сказал: «В разведку». Нам надо было обогнуть горящий лес и посмотреть, не идет ли огонь и в другую сторону — против ветра. Как это может быть — против ветра, я не понимал, но приказы не обсуждаются, а выполняются.
До сих пор я видел пожар там, где мне приказывали копать, а теперь, когда мы с Лехой шли в разведку — то шли, то бежали и, выдыхаясь, опять шли, — понял, что не видел ничего. Перед нами разворачивался весь бой с огнем: цепи юнг, мокрые от пота тельняшки, жаркие, в копоти лица и лопаты, лопаты, лопаты. Никогда не думал, что в нашей школе столько лопат. Рота боцманов, рота рулевых,
Огонь окружали.
А когда мы вышли к тому месту, где не было ни одного человека, а лес горел — огонь шел все-таки против ветра! — нам обоим стало страшно оттого, что здесь никого нет. И мы решили, что я хоть один начну копать канаву, а Леха вернется, доложит Воронову и приведет наших сюда.
Я копал и все посматривал на лес впереди — не мог понять, почему же огонь идет и против ветра. Потом понял. По дыму, по искрам видно было, как вихрится горячий воздух там, в самом пекле, и как огонь, прежде чем рвануться по ветру, успевает лизнуть траву, кустарник с противоположной стороны.
…Ночью пожар шел уже на убыль, но стало еще жарче, воздух так погорячел, что казалось, кожа на лице лопнет — ведь ночью воздух влажнее.
Был момент, когда я почувствовал, что не смогу больше сделать ни одного шага, ни разу не подниму лопату. Я разогнулся и, почти ничего не понимая, смотрел на пляшущие тени, отсветы, всполохи огня, на огненные ветви, летящие в воздухе, — днем они не были так заметны. И все так же, толком не соображая, что происходит, увидел, как одна такая ветвь, большая, раскаленная, сыпля искры, медленно упала на Вадика. У него застряла лопата, он все выдергивал ее из земли и никак не мог выдернуть…
В следующую секунду я бежал туда, но меня опередили: из огня, с Вадиком на руках, выходил Астахов, а Пестов шел рядом и сбивал со спины друга тлеющие клочья тельняшки. Они и здесь были вместе. Вадика отправили в санчасть.
Когда начало светать, мы сидели на краю глубокого рва, похожего на окоп. От обугленной стены леса тянуло горелым. Пахло горьким дымом, землей. Было тихо.
Уткнувшись лицом в колени, на дне рва спал какой-то юнга. Никто его не будил.
— Знаешь, какие Вадик стихи написал! — сказал я.
Железнов удивился:
— При чем тут стихи?
— Таких я еще в жизни не слышал! Понял?
Юрка не ответил.
Я вдруг разозлился. Не знаю, что на меня наскочило, но молчать было невтерпеж.
Рядом маячил необычно молчаливый Сахаров.
— А, спаситель…
— Что? — не понял Леха.
Я обрадовался. Стал рассказывать, как тащил меня Сахаров, как старался. Расписывал вовсю, но хоть бы кто улыбнулся! Юрка выслушал, спросил:
— Ну, стукнул он тебя?
— Нет, в том-то и дело, что…
— А зря, — прервал Железнов. — Я бы на его месте стукнул.
XVII
Шинель на себя, шинель под себя. А под голову вещевой мешок… Слышно, как за бортом всплескивает море.
В черном стекле иллюминатора продолговато отражается синее полушарие плафона. Мелко-мелко дрожит переборка — идем «полным». К утру будем на Большой земле.
По железному трапу гулко протопали чьи-то ботинки. Вошел матрос, прислушался — вроде спим… Быстро разделся, лег, зевнул.