Повесть о юнгах. Дальний поход
Шрифт:
— А также стоять на учебных радиовахтах — привыкать к эфиру.
Неужели можно привыкнуть к этому хаосу и разобраться в нем так, чтобы среди тысячи голосов найти один, который зовет тебя? Да еще найти вовремя и принять весь текст без ошибок!
Можно. Вот ведь сколько их работает — радистов!
Я опять взглянул в окно. Здесь, в учебном отряде, жили две роты из нашей школы — торпедистов и артэлектриков. Для них тут была необходимая материальная часть. Надо бы сходить к артэлектрикам, повидаться с Валькой Зайцем. Я не видел
— Внимание! — громко сказал Астахов. — Еще раз напоминаю: найдите какую-нибудь одну радиостанцию и принимайте ее передачи. Учитесь настраиваться.
Я медленно поворачивал верньер: одну так одну! Надо только, чтоб хорошо было слышно.
И вдруг чей-то далекий голос произнес: «…«Чайка-три», я —«Чайка-три». Треск, разряды, «…таранили подлодку…» Опять треск! Дрожа от нетерпения, я чуть-чуть повернул ручку настройки и неожиданно ясно услышал торопливый, срывающийся голос: «Потерял ход, командир убит, в живых командор, пулеметчик и я… Расстреливают прямой наводкой. Погибаю, но не сдаюсь. Прощайте, братцы!»
— Товарищ старшина! — Я вскочил, сорвал с головы горячие, потные наушники, снова схватился за них. — Товарищ старшина! Наши… открытым текстом. Гибнут…
Как во сне, видел я ребят, сгрудившихся около моего приемника.
— Какая волна? Какая волна? — спрашивал Леха.
Я не мог сообразить, какая волна. Он говорил о радиоволне, а я видел другую — темную, всю из холода, — и в ней тонула бескозырка…
Астахов стоял, подключив к моему приемнику вторые наушники, — лицо неподвижное, глаза тяжело прикрыты помертвевшими веками.
«…не сдаюсь! Прощайте, братцы, прощайте!»
И тишина.
И атмосферные разряды — как последние взрывы.
Астахов положил наушники на стол. Достал расческу, причесался.
Раздался звонок — конец занятий.
— Откуда же, где они? — спросил Юрка.
— На Баренцевом, — тихо отозвался Астахов. — Наверное, там. Хорошее прохождение… волн. — Главстаршина спрятал расческу, взглянул на нас и, не повышая голоса, приказал: — Становись!
Мы выстроились, как на смотру.
— Какие сейчас занятия?
— Мичман Кашин, — ответил Леха, — морпрактика.
— В кабинет морпрактики шагом марш!
…В тот вечер я долго искал Вальку. Пришел в роту артэлектриков, заглянул в один кубрик, в другой:
— Ребята, где тут Заяц?
— Какой заяц? Серенький?
— Валька Заяц, мой приятель. По «гражданке»…
— Спроси в следующем кубрике, у нас только волки — целых два Волковых!
— Да я серьезно спрашиваю!
— Тебе серьезно и отвечают.
В соседнем кубрике я наткнулся на старшину роты:
— Разрешите обратиться, товарищ старшина?
— Обращайтесь.
Был он низенький, толстый,
— Я из роты радистов. Пришел сюда к другу, к юнге Зайцу. Он, случайно, сегодня не в наряде?
— Заяц? — спросил старшина. — Это какой Заяц?
Все они тут, кажется, были шутниками — на один манер.
— Юнга Заяц…
— Ах, Заяц! Это тот сопливый, что ли? Нос у него красный…
— Ну… — Я растерялся. — Было. Шмыгал…
— Да. Вот так. Шмыгал! У него же хронический насморк!
— Но…
— Зайца тут давно уж нет, товарищ юнга! Его еще Иванов отпустил. Вот так.
— Иванов? Отпустил?
— А зачем нам его — с хроническим-то насморком? — сощурился старшина. — Да… Обойдемся и без сопливых, которые рапорты пишут. А?
Я молчал.
— Дрянь у тебя был дружок! — сочувственно заключил рыжий старшина. — Вот так.
XIV
Сахаров скривил губы и стал складывать газету — вдвое, вчетверо, еще раз, — я слышал, как скребет по бумаге его ноготь.
— Заметку про Милешу Пестахова написал? Писа-атель!
Круглые глаза смотрели на меня с таким же злым презрением, как тогда, давно, в котловане кубрика.
— «Для нас… — засюсюкал он, опять раскрывая газету. — Для нас главстаршины Астахов и Пестов — образец морской подтянутости и аккуратности… Замечательные специалисты… Мы понимаем — ах, ах, конечно, понимаем! — что, чем скорее освоим их опыт, овладеем специальностью радиста, тем больше будет вклад наших инструкторов в дело разгрома врага»!.. Писа-атель!
Не очень-то приятно, если твою заметку читают таким тоном. Пусть эта заметка, которую ты написал собственной рукой, стала в газете какой-то незнакомой, — все равно не очень-то приятно!
Но дело даже не в этом. Я же написал ее не просто так.
С месяц назад во время занятий Воронов вызвал меня из класса. В коридоре придирчиво осмотрел: «Значит, пойдешь сейчас в двадцатый кабинет. Там капитан из газеты прибыл. Будет с тобой беседовать… Сначала постучи. Скажет: «Войдите», — три шага строевым и доложи как положено».
Василий Петрович заметно волновался, и, если говорить честно, мне стало приятно. Мы его любили, нашего старшину, а он всегда был суров — даже когда шутил или хвалил кого-нибудь (меня-то он один раз похвалил — на стрельбище). Но вот приехал человек из газеты, и Воронов, посылая меня к нему, волновался.
«Ясно, товарищ старшина».
«Ясно, ясно»! Ты слушай, что говорю! Доложи четко: «Товарищ капитан!..» Он капитан, а не капитан-лейтенант: звездочек-то на погонах столько же, а просвет красный — политработник. Ясно?» «Ясно, товарищ старшина!»