Повесть об одном эскадроне
Шрифт:
— Ясно, — снова согласился Ступин.
— Бронепоезд кончать надо? — продолжал командир и сам себе ответил твердо: — Надо. А затевать такое дело, имея на хвосте Козельского с карателями, — трудно. Помните, что тогда у Кокоревки произошло?
— Точно, — снова кивнул головой Ступин.
— Значит, решение напрашивается само собой: надо разбить карателей. Благо, пулеметы у нас теперь есть. И путь к этому один — осуществить наш с Комаровым замысел полностью.
На минуту воцарилась тишина. Слышно было, как Дубов похрустывает
— Что же тут долго думать, — прервал наконец молчание Дубов. — В открытом бою мы против Козельского не выстоим. Уж больно силы не равны. Нужно искать горючее и действовать хитростью.
Члены парт ячейки согласились: другого пути не было.
— А раненые? — спросил Фома.
— Оставим здесь, — отрезал Дубов.
Вечером в лагере снова послышался необычайный шум: громкий говор, смех, веселые возгласы.
— Товарищ командир, смотри-ка! — воскликнул Харин.
На краю поляны показалась странная процессия. Впереди нетвердым шагом выступал гордый сияющий Швах. За ним гуськом шли несколько мужиков, держа под мышками объемистые зеленоватые бутыли.
Яков остановился перед недоумевающим Дубовым и обдал его тяжелым сивушным перегаром.
— Товарищ командир, — приложил он руку к взъерошенным, спутанным кудрям, — у местного населения на нужды Красной Армии попрошено десять четвертей первача. Как он есть горючее для аэроплана. Ну и, конечно, из каждой бутылки пробовал лично, чтобы было без обмана. Теперь меня на «акве» не проведешь. Натуральный, товарищ командир! На одном аромате лететь можно.
— Ты, смотри, сам не взлети, — потянул носом Дубов.
Тут его взгляд упал на Комарова. Красноармеец суетился вокруг бутылей, встряхивал четверти, отливал на ладонь, как давеча бензин, нюхал, пробовал на язык. Потом осторожно плеснул на камень и зажег. Первач горел голубым невидным пламенем. После него осталось еле заметное пятно жира;
— Можно, товарищ командир, ей-богу, извините, можно!
— Что можно — объясни толком? — спросил Дубов, заражаясь уверенностью Комарова.
— Лететь на таком первостатейном перваче можно. Я же и раньше об этом говорил.
— Летим, значит? — обрадовался Дубов и тут же посерьезнел: на глаза ему попался ухмыляющийся Яшка, да еще сказал некстати «первач будь здоров» и пошатнулся.
— Это я и сам по тебе вижу. Хоть ты сегодня и отличился, Швах, но дыханием своим мне тут дисциплину не разлагай. Марш спать!
— Красноармеец Швах спать всегда готов, товарищ командир. — Яков лихо повернулся через правое плечо и чуть
— Наташа! — кричали они. — Наташа! Есть больной! Острый приступ трезвости!
— Обрадовались, черти, нашли себе цирк, — сказал Дубов.
— Известное дело — Швах! — Комаров сегодня готов был простить Яшке все.
А у землянок продолжали шуметь:
— Яша, неужели себе не отлил?
— Яшенька, благослови меня флягой…
— Да ну вас, черти, сдурели от одного запаха, — отбивался Швах. — Тише вы, всех дроздов в округе поднимете…
Один из владельцев самогона посмотрел с хитринкой на Дубова:
— Весело тут у вас. В самый момент мы вам принесли.
Командир повернулся к крестьянам:
— Большое вам спасибо, товарищи. Первач нам для дела нужен. Не пить, а вот ту птицу напоить. Понимаете?
— Понятно, — откликнулся один, — это ваш хлопец нам раздоказал.
— Вот только загвоздка, — замялся Дубов, — платить-то нам за самогон нечем, товарищи.
— Какая там плата, если для пользы Красной Армии, — обиделся мужик. — Добром отдали — не по силе. Раз потребность такая для дела есть, как не помочь. Свои ведь, не чужие.
Мужики постояли, переминаясь с ноги на ногу, переглянулись. Потом тот, который вел переговоры, степенно выступил вперед.
— Вопросик есть один. Слух меж нас прошел, что красные скоро опять придут. Верно?
— Верно, — твердо ответил Дубов.
— А когда ожидать?
— До снега еще будут здесь товарищи. И… навсегда.
— Ну, слава тебе господи, — мужик, подняв глаза к небу, широко перекрестился.
Глава восемнадцатая
Командир посмотрел на часы и заторопился. Время приближалось к полудню. «Ньюпор», напоенный Яшкиным «бензином», стоял на краю широкой и длинной поляны, готовый к вылету. Бойцы, столпившиеся вокруг аэроплана, с интересом следили за Комаровым, который в последний раз внимательно осматривал своего воздушного коня.
В чужом, немного тесном френче с погонами поручика, в скрипучих новеньких ремнях, в кожаном летном шлеме, плотно обтянувшем голову, Комаров чувствовал себя неловко. Все это было чужое, враждебное, особенно погоны. С ними — змеящимися золотым шитьем, отороченными суконными кантами всех цветов — связывалось у потомственного рабочего представление о смертельном враге. Сколько раз видел он такие же погоны на мушке карабина, сколько раз радовался, когда их обладатель, получив горячую пулю, зарывался носом в землю. Еще недавно он назвал бы шутником или провокатором человека, который сказал бы, что он, механик Комаров, будет носить на плечах офицерские погоны. Но сейчас этого потребовали обстоятельства, и боец еще раз подивился превратностям военной судьбы.