Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]
Шрифт:
— А мы снова заседаем, — сказал начальник. — И каждый думает: вот сейчас, сию минуту зазвонит телефон и мы узнаем: кто-то убит, ограблен. Бушмакин, у вас есть план, который реально гарантирует уничтожение банды?
— «Закрыты» притоны, малины, хазы… Там наши люди. «Закрыт» ресторан «Донон». Кондратьев сумел убедить швейцара, и тот согласился нам помочь. Вообще-то он человек сомнительный, но у нас нет другого выхода. Будем надеяться, что он сообщит, если Пантелеев появится в ресторане. Арестованы тридцать
— Многим за эти день-два сколотят гробы… — вздохнула Маруська. — Зря я его тогда не пристрелила. Пару лет отсидела бы, зато сколько людей в живых осталось бы.
— Глупость говоришь, — перебил Коля. — Публично расстрелять бандита, самосуд устроить — сегодня этот политический вред ничем не окупится.
— Верно, — поддержал начальник. — Работайте. Докладывать мне каждые два часа. Кстати. Почему я не вижу товарища Колычева? Он что, у вас в кабинете скрывается, Бушмакин?
Бушмакин покраснел, словно мальчишка, которого застали во время кражи сахара из буфета.
— Ладно, — улыбнулся начальник. — Мне Кондратьев осветил его роль в этом деле. Пусть работает. На мою ответственность.
Начальник ушел.
— Ай да ты… — Бушмакин посмотрел на Колю так, словно впервые его увидел. — Я, понимаешь, тяну с увольнением Колычева. Не то чтобы боюсь, — откладываю, понимаешь? А ты — раз и квас! Смел!
— Да чего там, — смутился Коля. — Я случайно.
— Не прибедняйся, — усмехнулся Бушмакин. — Ты любишь людей, Коля. А в нашем деле, я считаю, это главное.
Маша никогда не вспоминала о Смольном. Он канул в Лету, он навсегда остался в прошлой, выдуманной, вычитанной в романах жизни, той жизни, которая закончилась 25 октября 1917 года и о которой, конечно же, следовало забыть. Маша забыла. И вдруг спустя пять лет на заплеванной трамвайной остановке, где Маша стояла, сгибаясь под тяжестью огромной кошелки с картошкой, эта вроде бы безвозвратно опочившая жизнь дала о себе знать. За спиной процокали подковы, чей-то удивительно знакомый голос спросил:
— Ба! Да это же Вентулова! Чтоб я сдохла!
Маша обернулась. В шикарной лакированной коляске, запряженной парой серых в яблоках коней, стояла расфуфыренная девица и махала рукой.
— Ну конечно же! — продолжала девица. — У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!
— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.
— Ты пока что садись и говори, куда тебя
Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.
— Не знаю, удобно ли.
— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.
— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.
— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!
— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!