Повесть "Спеши строить дом"

Китайский Станислав Борисович

— Ну да ладно, — остановил его Баянов. — Это дело ваше. Ты мне про обнаружение трупа давай.

Владимир Антонович долго смотрел в окошко, где за мелово-мутным стеклом было видно только высокую стену загона с изгрызенными лошадьми бревнами и клочок синего перекаленного неба, потом закурил и снова вздохнул. Баянов не торопил его, ждал. И Владимир Антонович стал рассказывать коротко только то, что годилось, по его мнению, для протокола, тогда как в глубине мозга прокручивалась вся видеозапись сегодняшнего, но такого уже далекого утра...

...Владимир Антонович проснулся легко и сразу, как просыпаешься только абсолютно здоровым, в плюсовом пике всех биоритмов, или наоборот — когда неотвратимо надвигается болезнь; и от того, что все тело, да не только тело — все существо, было странно напряжено в необъяснимом ожидании грозящей неприятности, он решил, что заболел. Но болезнь, простуда, еще была сама в себе, еще не оккупировала тела, только мелкой дрожью пробегала над ним, и Владимир Антонович решил прогнать ее самой длинной пробежкой — до дальней ямы, омута, образованного геометрическим, под двумя прямыми углами, искривлением реки. С тем и поднялся. Утро было слишком свежее, почти морозное, но инея не было — трава и листья деревьев гнулись от тяжелой росы, крупной и молочно-белой, хотя солнце поднялось уже высоко, и она должна бы просветлеть. Было начало десятого. На

таганке висел почти совсем остывший чайник, значит, кто-то из мужиков подался на рыбалку. Владимир Антонович попил; подпоясался по рубахе полотенцем; снял с сосны удочку, заметил, что не было удочки Григория, значит, ушел он, и это даже несколько обрадовало Владимира Антоновича: Чарусов рыбачил хуже всех, признавал только цельную из тройки леску без поводка и наплава, чтобы не нервничать, как он говорил, при обрывах, из наживок предпочитал червячка, на «мушку» почти не пробовал, и улов его, как правило, ограничивался двумя-тремя ельцами, правда, иногда ему удавалось заарканить ленка, какого не ловили ни Витязев, ни Владимир Антонович, но это было редко. Они же специализировались на хариусах. На дальней яме за вторым поворотом всегда стояла стайка марсовиков, плевать хотевших на надежную чарусовскую снасть, поймать их мог только искусный рыболов, каким считал себя Владимир Антонович, что и собирался лишний раз подтвердить. Бежал он тяжело, напрягая каждый мускул и задерживая дыхание, и вскоре согрелся, запыхался и до ямы добежал уже слегка вспотевшим. Хватать мушку хариусы не торопились, видно, успели позавтракать, подумал Владимир Антонович, и какая-то неприятная ревность к возможной удаче Чарусова корябнула сердце: издеваться будет, дьявол! Это он умеет... Кидать было неудобно, мешали толстые деревины черемухи, немного подмытые и склоненные, но все еще могуче державшие берег, того и гляди, зацепишься, и Владимир Антонович не давал наплаву уйти под плакучие ветви, доводил его только до их границы и тут же вытаскивал леску. Вытаскивал медленно, с потягом, и со стороны можно было подумать, что у него поклевка за поклевкой. Он сменил черную мушку на морковную с канительной повихой, немножко тяжеловатую, но игручую. Не доходя границы, наплав ушел под воду, как уходит всегда при зацепе или при поклевке ленка. Владимир Антонович подсек. Леска не выскочила из воды, а туго пошла поперек течения. На самом стрежне мелькнула широченная рыбья боковина, высветилась на солнце вишневым полотнищем и скрылась в глубине. Килограммов пять! — понял Владимир Антонович. И сознание того, что тонкая снасть не выдержит, сейчас оборвется, на какой-то миг парализовало его. Ленок успел развернуться и опять уйти под ветки, где стал на мертвый якорь. Позволять этого никак нельзя, и Владимир Антонович двумя руками потянул удилище, отступая понемногу от берега в надежде поднять рыбину, дать ей хватить воздуха, что обычно несколько ослабляет ее упорства. Но ленок снова рванулся на стрежень, дал широкий круг и — Владимир Антонович почувствовал это так, будто видел— крутнул головой. Наплавок легко и глупо выпрыгнул на поверхность... Все. Владимир Антонович кинул на куст удилище, и наплавок дразняще занырял на вялой леске, паутиной блестевшей на еще не просохших листьях. «Вечером я тебя выдерну», — пообещал ленку Владимир Антонович, хотя и знал, что перепуганная рыбина, может быть, уже черт знает где. Он пошел к шивере, яростно умылся до пояса, дал чуть подсохнуть телу, а потом долго растирался, будто хотел стереть с себя прилипавшую хворь. Так и оставив на кусте удочку, он пошел навстречу Чарусову, представляя, как будет рассказывать Григорию о своей счастливой неудаче, как будет хаять хваленную им же самим японскую леску, ломающуюся в узле, и как будет восхищаться силой и самоуверенностью ленка, хотя по правде ему хотелось проклинать достоинства ушедшей рыбины, а не восхищаться ими. Он шел и шел по берегу, а Григория все не было. И он подумал уже, что тот, наверное, давно на таборе — время клева кончилось. Владимир Антонович собирался свернуть от реки, подгадывая, где легче выбраться, но когда вышел к пересохшему ложу весеннего ручья, по которому и хотел свернуть, он увидел спавшего на крутом муравистом бережке Чарусова. «Вон ты как рыбачишь! — обрадовался Владимир Антонович. — Ну этот факт мы предадим гласности. А то все тянет на них с Василием: засопи, засопи! — а сам вот как? Теперь мы знаем, куда ты смываешься по утрам...» Он осторожно подкрался к спящему, сорвал травинку и, чуть касаясь, провел ею по губам, собираясь, когда Григорий откроет глаза, рявкнуть ему в лицо. Но Григорий на травинку не реагировал. И тут Владимир Антонович с ужасом увидел, что он не реагирует и на мух, залезавших в ноздри и бегавших по бестрепетным векам. «Гришка! — хрипло вырвалось у него, — Гришка!» Он похлестал пальцами по щекам Григория, но результатом была только отвалившаяся челюсть. Григорий был мертв. Чтобы удостовериться в этом, Владимир Антонович сначала заглянул ему под веки — глазные яблоки с синими райками были неподвижны, потом приник ухом к груди — сердце не билось, потом послушал пульс — еще не успевшая остыть рука была безмолвна. Хотел проделать искусственное дыхание, но вспомнил, что при инфарктах (в том, что у Григория случился инфаркт, он почему-то не сомневался) искусственное дыхание не помощь, а убийство, и оставался стоять перед мертвым на коленях, никак не соображая, что же предпринять. Оцепенение прошло быстро. «Что ж, умер, значит, умер, — подумал он. — Все помрем...» Но это «все» как-то не касалось его, Владимира Антоновича. Он встал, отряхнул колени, машинально достал сигареты, закурил и уже -спокойно стал рассматривать мертвого. Красивый мужик был, плотный, сильный, нести будет тяжело. Давно не стриженная копна пшеничных, чуть вьющихся волос, переходившая в окладистую уже коричневую с проседью бороду, делала его лицо — слегка курносое, с мятыми широкими бровями — копией тех бесчисленных кино-русичей, без которых не обходится ни один исторический фильм. Не хватает только лат, щита и воронов... Вместо копья чуть в стороне лежало удилище со смотанной лесой. Отпугиваемая «дэтой», над телом клубилась мошкара. В кино такого не бывает. «Вот так вот, Седой, — сказал Владимир Антонович вслух, и собственный голос ему не понравился, не понравился и тон, каким было сказано: что-то фальшивое, напускное было в нем. Владимир Антонович развернулся и пошел на табор сказать Витязеву. Никакой мысли о возможном убийстве тогда у него не было. Витязев тесал матицу. Как всегда чисто выбритый и улыбчиво ясный, он встретил Владимира Антоновича привычными вопросами: «Промялся? А где рыба?» Он был в этот раз дежурным, и кормежка была его заботой. «Гриха опять будет ворчать, — убежденно предположил Василий, — все же остыло». — «Не будет Гриха ворчать», — заверил его Владимир Антонович. «Такого не бывает!» — возразил Витязев. «Теперь не будет, — сказал Владимир Антонович. — Он уже никогда не будет ворчать». Он налил себе чаю и стал швыркать, будто не слышал Васькиного вопроса, почему он так уверен. «Дело в том, Василий Михайлович, что Григория больше нет. Нету. Он лежит вон

там, на повороте. Мертвый». Витязев долго не мог поверить, что это не розыгрыш. Его в общем-то малоподвижное лицо вдруг преобразилось: сомнения, тревога, готовность закричать от неверия в такую страшную весть и готовность засмеяться, узнав, что все — розыгрыш, зарницами вспыхивали и гасли на нем, и это говорило о том, что он уже поверил. В детстве, вплоть до самого выпуска, он был плаксивым, плакал не только от обид, неизбежных в мальчишьем обществе, он способен был залиться слезами в кино. И сейчас слезы уже стояли в его мыльных глазах. «Брось, Вася! — предупредил Владимир Антонович. — Гришка действительно умер. Инфаркт, или инсульт, или еще какая... В общем, умер».

Витязев овладел собой, стал ходить взад-вперед возле стола, лицо окаменело, глаза сделались сухими, шаг твердый — от бедра, и выразительно молчал. «Что будем делать?» — спросил Владимир Антонович. Витязев ходил, молчал, потом глубоко вздохнул. «Что делать? Хоронить будем. Что тут еще делать» Он вдруг сделался совсем другим, чем знал его Владимир Антонович: жестким, волевым, холодным. И Владимир Антонович нисколько не удивился, когда он приказал ему бежать в деревню, вызвать милицию и следователя, сообщить сестре Григория Катерине и, конечно, Светлане. «А Светка при чем?» — попробовал возразить Владимир Антонович. «Дурацкие вопросы будем задавать потом! — отрезал Витязев. — Пошли к нему!»

Григорий лежал на бережке все так же, только солнышко светило теперь ему прямо в лицо, рассмотреть его мешал целый рой мух. Витязев сразу понял, что тот мертвый, но на всякий случай подержал пульс, бережно положил все еще не застывшую руку и стал ломать ветки, чтобы укрыть тело. Владимир Антонович предложил просто перенести его ближе к реке, где солнца сегодня уже не будет, но Витязев сказал, что трогать тело не надо, чтобы но осложнять работу следователю. И только тогда до Владимира Антоновича дошло, что будет следствие и что главными подозреваемыми будут они с Витязевым.

— А почему он тебя послал, а не сам пошел? — спросил Баянов.

Я дороги лучше знаю, — ответил Владимир Антонович. — Впрочем, этот вопрос не ставился. Просто сказал, чтобы я шел, и я пошел. Чем он руководствовался, сказать не могу. По мне, так лучше было пойти, чем там оставаться. Знаете, как-то... Он, наверное, заметил это.

— Ясно: дело темное, — заключил Баянов и собрал свои бумаги в сумку. Он ненадолго вышел и вернулся с мотком изоленты для ремонта телефона.

Работал участковый не спеша, каждую детальку скреплял сначала резиновым клеем из припасенного тюбика, давал ей подсохнуть и только тогда брался за другую, чтобы потом медленно и крепко обмотать их лентой. Он явно тянул время, потому как знал, что следователи тоже люди, тоже заняты и их тоже, как и всех других работников, у нас не хватает.

— Так он что, болел ваш Чарусов? Я слышал, одно время он пил здорово? У пьющих жизнь на горящей ниточке подвешена.

— Это давно было. Как он сам говорил, задолго до Указа. Может, и болел... Но по виду не скажешь — крепкий, как листвяк. Жаловаться никогда не жаловался. Скорей всего, ничем он не болел. Так мне кажется.

— А почему же пить бросил? Насколько я знаю, бросают только под страхом смерти. Вы не распивали там?

— Почти нет. У Витязева был коньяк, мы иногда так -символически. Григорий — ни на дух. Говорил, что длительный опыт показал несостоятельность этого эксперимента — поливать горе спиртом, чтобы скорее сгорело, а счастья, впрочем, как и истины, в вине нету. А радость только тогда радость, когда она естественна, а не вызвана дурманом. То есть он был убежденным противником спиртного. Впрочем, говорил, что сейчас в Прибалтике стало модным, понимаете — модным, не пить. И мода эта набирает силу будто бы. Говорил еще, что интеллигентному человеку просто стыдно должно быть сейчас хлестать водку. Время не то. У него тут целая теория была. И смысл ее сводился к тому, что если мы не бросим пить, то потеряемся как нация, что и требуется кое-кому... Да у него на все своя теория имелась. Может, это и держало нас возле него.

— Ну вот, так! — воскликнул Баянов, закончив ремонт трубки, по этому возгласу Владимир Антонович понял, что он успел надоесть Архангелу со своими откровениями. Баянов начал крутить ручку, но сигналы не доходили.— Где-то контакт отошел,— поставил он диагноз.— Давай теперь ты. А я схожу чего-нибудь поесть раздобуду. Время-то уже вона! Я быстро...

Однако сходить не удалось: под окнами затормозил милицейский «бобик». Баянов пошел встречать приехавших.

Владимир Антонович тоже хотел пойти, но тут же передумал: не они ему нужны, а он им, теперь они работники, а он так, свидетель. Но то, что он не пошел, ставило его в положение заранее подозреваемого, и это было нехорошо.

Первым в контору вкатился лысый человек в мокрой под мышками рубахе, поздоровался и кинулся к бачку с водой. Следом за ним, сильно наклонившись в дверях, вошел здоровенный мужчина в джинсовых брюках, с закатанными рукавами рубашки и в очках. Он чем-то походил на известного когда-то штангиста Власова, и Владимир Антонович так и окрестил его для себя — Штангист. То, что он был такой спортивный, модный и, главное, вызывающе молодящийся, говорило, что следователем он быть не может. Наверное, шофер, подумал Владимир Антонович. Шоферы у власть предержащих всегда наглы и представительны. А у этого и лицо еще какое-то не то равнодушное, не то брезгливое.

— Размыкин,— представился Штангист, — следователь. А это наш эксперт Леонид Федорович Галайда.

Владимир Антонович назвал себя. Следователь дольше, чем можно, задержал на нем взгляд и кивнул.

— Ну и жарища! — сказал, оторвавшись от кружки, эксперт. — Труп-то хоть в тенечке там где-нибудь? В такую жару... — Он стал говорить о неприятных сторонах своей работы, но Владимир Антонович не слушал его, вернее, слушал, но не слышал, не думал, что все, о чем говорит эксперт, имеет какое-либо отношение к Григорию, он все посматривал на ходившего по конторе богатыря, трясшего рубаху на груди, и убеждался, что ничего хорошего ждать от него не приходится. Он считал, что со спортсменами надлежит вести себя осторожно, потому что они из-за отсутствия чувства юмора всегда истолковывают все однозначно, а гипертрофированное самолюбие — без этого спортсменов не бывает — чуть что — приводит в действие механизм натренированных мышц, причем без злости, лениво эдак... Он никогда не испытывал на себе их умения, но знал достоверно, что это бывает, и всегда чувствовал себя с ними скверно. Этот, конечно, мышцы в ход не пустит, но и на ум его, видно, рассчитывать не надо. Слишком спокоен он, не по-живому спокоен. Ему все известно наперед. До скончания века.

Баянов коротко и толково изложил суть дела, причем выходило, что дело это выеденного яйца не стоит. Следователь выслушал его и согласился:

— Умер так умер. Мы тут при чем? Зачем вы дезинформировали нас? — обратился он к Владимиру Антоновичу.

— Потому что они решили, что, возможно, Чарусова кто-то убил. Мне кажется, они поступили правильно. Надо посмотреть, чтобы после не пожалеть, а то оно как бывает! — сказал Баянов. — Лучше посмотреть.

— Труп-то все равно нам поднимать, — сказал эксперт, —-не в постели человек умер. Служба у нас такая, Анатолий Васильевич. Надо ехать!