Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Люди жили в палатках перед домами. На дома они смотрели как на подарок, трогали, удивлялись, но еще не решались в них жить.
Туземному городку Ноглики было года три. Ноглики по-гиляцки — гнилая речка.
Здесь все словно было сделано из зверя. Горы выгнулись, как спина лисы. Тайга была вроде медведя, который только что лег: слева одна лапа, справа другая, а посредине спящая голова. Спина реки была словно спина выдры.
Утром в Ноглики пришел какой-то парень в соломенной шляпе и японских домашних туфлях, — в туфлях, похожих на рукавицы: большой
Парень был смешон. Он постучался в первый попавшийся дом.
— Я издалека пришел, — сказал он.
— Откуда?
— Из другой страны. С той части Сахалина.
— Кто такой?
— Тунгус.
— Тунгус? А шляпу ты лучше бы снял. И туфли бы снял, а то ноги твои можно принять за руки. Девки смеяться будут. Девки у нас злые. Говоришь, тунгус? А ты не врешь? Так, так!
Молчание.
— Вот я и пришел к вам — говорят, у вас лучше.
В низеньком домике на горке жил Иван Павлович, доктор, он же и зав.
А заведовал Иван Павлович туземной культбазой, реками, тайгой и теми, кто там жил, а больше всего детьми.
В Ноглики он созвал всех детей школьного возраста со всего Сахалина — нивхов, наней и маленьких эвенков.
— Видите домики? — спросил он детей.
— Домиков не видим. Дома видим. Какие широкие, будто не дома, а горы.
— А еще что видите?
— Ничего не видим. Разве только реку. Рек и у нас много.
— А вам нравятся эти дома?
— Хорошие дома. Чьи же это?
— Это ваши дома. Вот мы взяли и построили для вас город.
Дети поселились в интернате. В школе их учили молодые учителя, приехавшие из Ленинграда.
Многие родители, чтобы не тосковать, переехали в Ноглики. Домов на всех хватило.
Домик Ивана Павловича стоял на горке, казалось, для того, чтобы Иван Павлович, не выходя из дома, мог знать, что творится в поселке.
Но Иван Павлович в дом приходил только ночевать.
В Ногликах Иван Павлович собрал лучших работников. На хороших людей у него был нюх. Он чуял их. Шел по улице и останавливал знакомых.
Когда он приезжал в Оху, у него разбегались глаза. Люди бурили землю, сверлили скалы, добывали нефть. Жаль, что у него не было в Ногликах нефти. Он пригласил бы их к себе.
На концессии он остановился однажды возле строящегося дома. Какой-то японец работал, словно играл. В его руке кирпич терял свою тяжесть.
Иван Павлович взял один кирпич, поднял. Кирпич был как кирпич, хотя и японский, но такой же тяжелый, как и русский кирпич, из самой настоящей глины.
А японец, гибкий, скользил, держа кирпичи, с этажа на этаж, будто кирпичи были из бумаги, а внутри них был воздух.
Иван Павлович стоял долго.
— Ну, друг, — сказал он, — жаль, что ты иностранец. А то бы я тебя увез к себе в Ноглики. Ну, дай руку. Ну, ну, будем знакомы.
На Ивана Павловича не раз жаловались в обком. Пусть в другой раз не переманивает работников.
Случалось, что Ивана Павловича обманывал его нюх. Новый работник его подводил. В таких случаях Иван Павлович говорил
— Ну, что ж, среди моих лучших и он тоже станет хорошим.
У Ивана Павловича было много знакомых. Его приятели жили в Охе, в Александровске, в стойбище Даги и в стойбище Вал, в Москве, в Арги-Парги, на Земле Франца-Иосифа, в Париже, в селе Дербинском, возможно даже в Новой Зеландии, — на всем белом свете.
Этот день Ивана Павловича походил на другие его дни.
Он встал рано. Выйдя на улицу, он услышал крик;
— Пристрелю!
— Митя! Митя! Ради бога, Митя!
— Зарублю! Нет больше терпения. Утоплю в Тыми, чтобы не было!
Иван Павлович усмехнулся, покачал головой.
— Опять Рыбаковы, — сказал он.
Он привык к этим скандалам, как и весь поселок, Рыбаков-муж ссорился с Рыбаковой-женой по утрам. Он ненавидел корову. Да и зачем корова в тайге? Но Рыбакова была хорошей хозяйкой. Она привезла корову с материка. Сколько было хлопот с коровой! Для нее пришлось покупать билет. Корову укачало в проливе Лаперуза. На Сахалине за ней пришлось ходить по пятам, чтобы ее не разорвали гиляцкие собаки, чтобы она не завязла, чтобы она не замерзла.
Корова попалась своенравная, бывают ведь и тихие коровы, а эта корова была бодливая, ломала изгороди, кидалась на детей, чуть ли не лезла в дом, а если уж гадила, то непременно перед окном, или у крыльца, или в другом чистом месте, словно не корова это, а кошка.
— Пристрелю ее! Честное слово! — горячился Рыбаков.
— Митя! Ради бога. На нас смотрят соседи.
Иван Павлович посмотрел во двор Рыбаковых. Рыбаков стоял на крыльце с ружьем.
«А хороший работник. Лучший моторист, — подумал про Рыбакова Иван Павлович. — А охотник, каких мало».
Подойдя к той части поселка, где жили эвенки, Иван Павлович заглянул в окошко. В доме никого не было, Эвенки сидели в палатке.
— Здорово, Микула! — сказал Иван Павлович, поднимая полу палатки. — Что, опять ночевал на дворе?
— Ночевал, — отвечал Микула. — В доме непривычно. Просторно, но воздух не тот. Воздух чужой, как будто им уже дышал кто-то.
— Для красоты, что ли, я поставил вам дома?
Иван Павлович шел в дом, за ним шел Микула, длинный тунгус, за Микулой шла Анна, его жена, с трубкой в зубах, за Анной шли маленькие, держась за ее платье.
— Стулья, что за уроды, — говорил Иван Павлович. — Что это за косолапая вещь? Федорова работа? Видно. А кровать нужно сюда поставить, в угол, подальше от дверей. Прилечь, что ли, отдохнуть? Да еще не успел устать. А то бы я сам попробовал, поспал бы на вашей кровати.
Он испытал пружины.
— Вам бы надо двуспальную. Еще заведете.
Он показал, как нужно стелить постель.
— Приходилось. — Он остановился, вспоминая: — В тысяча девятьсот третьем году жил я в Австралии, в захудалом городке, в Аделаиде. Служил в гостинице. Стелить чужие постели — это бы еще пустяки. Постояльцев беспокоили насекомые. А насекомые там с утенка… История длинная. Когда-нибудь расскажу.