Повести и рассказы. Воспоминания
Шрифт:
Повести и рассказы
Октава
На краю захолустного уездного города плотники строили двухэтажный деревянный дом. Весеннее солнце ослепительно сияло в голубом небе, и городишко, затерянный среди широкой зеленой степи, мирно дремал, пригретый жаркими лучами. На далеком степном горизонте серебряной рекой струилось марево, в город прилетал теплый ветер, пропитанный запахом степных трав. Улица около постройки сплошь заросла травой; окна домов были закрыты от солнца ставнями; кругом веяло тишиной и ленью, и спокойствие городка нарушала только плотничья песня, звучно
Балку вкатывали быстрыми рывками, и поэтому напев был тоже быстрый и веселый. Обе кучки чередовались в песне, перекидывая мотив одна другой. По одну сторону были бородатые пожилые мужики, — они пели густыми, низкими голосами, по другую — собралась молодежь, — она подхватывала песню высокими и веселыми фальцетами.
Ка-а-тай, наши, катай, Знай покатывай, катай!.. —звенели веселые и переливчатые свежие голоса в чистом и спокойном воздухе, пропитанном смолистым запахом сырого дерева.
И тотчас же с другого угла им вторили басы, ободряющие, солидные, спокойно-уверенные:
Ва-а-ляй, наши, валяй, Знай по-ва-ли-вай, валяй!А молодые уже опять заливались:
Ка-а-тай, наши, ка-тай…Эта бесконечная песня, перебрасываемая от одной кучки к другой, лилась играючи, свободно и легко. Так же двигалась и балка, поднимаясь все выше и выше. Наконец, она вкатилась на верх дома, и тогда зазвучала другая песня.
Здоровенный голос загремел на весь город, всколыхнувши его тишину:
Э-эй, мор-двин, подвинь…И прежде чем он смолк, вся артель, легко увлекая куда-то балку, густо подхватила:
Да у-ух!.. Э-эй, мо-ордо-во-чку…завел опять громадный голосище.
Да ух!.. —подхватывала толпа.
Песня гремела и звенела. Она звучала высоко над городом, под широким простором синего неба, дополняя картину разноцветной артели, плывущих мимо нее облаков и раскинутой кругом зеленой степи.
Артельный запевала, обладавший могучим голосом, вдохновлял и увлекал не только всю артель, но и прохожих. Несколько фигур стояли внизу около постройки и, задравши головы, слушали, как из артели плыл густой, как смола, крепкий и свежий голос:
Э-эй… мо-ордо-вский сын, да-о!..Тщедушный уездный дьякон, в соломенной старой шляпе и голубом полукафтане, с любопытством остановился в отдаленье и слушал, играя перстами в своей козлиной бороде. Он склонил голову набок и с видом знатока вслушивался в могучий голос.
Когда плотники умолкли и стали сходить по мосткам на землю, он подошел ближе и закричал им резким басом:
— Эй, ребята! А который из вас запевало?
Плотники поглядели на дьякона.
— А вот он, отец дьякон! Эй, Захарыч, покажись отцу дьякону!
На верху сруба, как на пьедестале, появилась
Дьякон поднял бороду кверху, чтобы разговаривать с плотником, фигура которого подавляюще высилась над ним.
— Это у тебя такая здоровая глотка? — спросил его дьякон.
— У меня-а! — ухнуло сверху. — Хо-хо!
Плотник засмеялся тяжелым и круглым, как бревно, грудным смехом.
— Ему в хайло-то ваша шляпа пролезет, отче! — говорили плотники. — В рясу бы его обрядить, ваше преподобие!
Собираясь обедать, они сходили на землю с кошелями, обрубками дерева и крупными щепками под мышкой.
— А ну, слазь, Захарыч! — закричал дьякон. — Я поговорю с тобой!
Захарыч тяжело и медленно стал спускаться по сходням, и они гнулись от его шагов.
Когда он предстал пред дьяконом, тот невольно отступил, как бы почувствовав свою хилость в сравнении с этим богатырем, от которого веяло несокрушимым здоровьем, силой и крепостью, как от смолистой крупной сосны, глубоко пустившей крепкие корни в чаще тихого, девственного леса. Все в Захарыче было аляповато, грубой, топорной работы, но крупно и крепко. Казалось, что природа, создавая его, имела идею слепить что-то выдающееся, наскоро затратила на эту мощную фигуру огромные куски дорогого материала с целью обработать его после, но потом почему-то так и оставила Захарыча неотесанным. В его фигуре истукана и нечеловеческом голосе было нечто, внушающее страх, и только огромные, как у быка, глаза светились добродушным спокойствием и наивностью ребенка. На вид ему казалось лет сорок; густые, крепкие спутанные кудри его были перевиты серебристыми нитями.
— Тебе чово? — спросил он с сильным ударением на «о».
— Чово! — передразнил его дьякон. — А ты вот «чово», что не поешь в церкви с этаким голосищем?
— Н'aшто? — добродушно отвечал Захарыч. — Мне и здесь хорошо!
Он повел могучим плечом и с любовью окинул глазами плотничью работу, синее небо с плывущими облаками и зеленую степную даль.
Дьякон хлопнул себя по бедрам.
— Как «н'aшто»? — вскричал он, энергично потрясая бородой. — Бог тебе дал талант, значит нужно тебе не «дубину» орать, а в божьем храме петь, чтобы люди слушали и умилялись. Твой голос для украшения хора и церковных песнопений может служить! Разве это плохое дело? Ведь это — кому? — внушительно подняв кверху палец, спросил дьякон. И, помолчав, сам ответил: — Б-богу! — и отступил от Захарыча, строго глядя на него с поднятой кверху рукой, перстом указующей в небо. — Ему должен служить тот человек, который имеет от него талант, а не себе! В писании сказано: «Овому даде талант, овому два… Кому дано много, с того много и взыщется!»
Захарыч задумчиво и внимательно слушал хилого, но горячего дьякона. Остальные плотники тоже медлили уходить и, слушая дьякона, зорко смотрели на товарища, точно видя в нем что-то новое.
— Оно, конечно… — виновато и медленно ответил Захарыч, — да где же нам? Мы неграмотные… ничего не знаем…
Там выучат и еще тебе же деньги будут платить! Ну ка, скажи: «Вонмем!»
— Гы!.. — густо усмехнулся Захарыч.
— Не «гы», а ты бери! Вот так!
И дьякон, выпрямив грудь и сложив губы трубой, затянул, потрясая козлиной бородой: