Повести и рассказы
Шрифт:
«А ведь я его, как доведет, тоже пугаю, что замуж выйду, уеду куда-нибудь», — с раскаяньем подумала Оксана и опять с надеждой и почтением смотрела на Антона Герасимовича: этот человек, казалось ей, может дать относительно сына настоящий совет. Наверное, он насквозь видит своих подопечных, читает, как раскрытую книгу, их детские правонарушительские души. С виду простой, даже грубоватый, не сразу угадаешь в нем вон какого ученого человека! По ее мнению, он мог бы быть и доктором наук. Не зря же и книга перед ним такая серьезная, в коже… Нисколечко сейчас не жалела Оксана, что отдала любимого сына на воспитание этим опытным, терпеливым и требовательным людям.
— У вас, наверное, тоже дети есть? — спросила.
— У меня и внуки, — улыбнулся
Говорил это Антон Герасимович с настроением, почему-то ему хотелось предстать в глазах посетительницы человеком, которому не чужда поэтичность души и думы которого простираются далеко за эти каменные стены.
— А я же ваши плавни сама корчевала, — грустно улыбнулась женщина. — Может, именно те, где ваша молодость с песнями ходила при луне…
Антон Герасимович задумчиво смотрел на телефонный аппарат.
— Есть люди, — сказал наконец, — которые мало чем интересуются, я их мелкодухами, а то и совсем пустодухами назвал бы. Одним днем живет, как та утка: ряски нахватала, зоб набила и довольна собой… Встречаются такие и среди нас: сытый, пол-литра на столе, а в углу телевизор с футболом, можно весь вечер сидьмя сидеть к нему прикованным. Тупеет и сам того не замечает… Вот мы бы не хотели, чтобы наши питомцы такими вырастали. Человеку мало утиного счастья!
Голос Тритузного звучал громко, приподнято, таким и застала начальника режима Марыся Павловна, внезапно влетев в проходную, чем-то возбужденная, взволнованная, опаленная солнцем полевым. Где-то была, куда-то ездила, одета празднично, в мини-юбочке, хотя такая вольность и противоречит школьным правилам… Она, видно, вся там, на своей «Бригантине», которой сейчас только и живет. Приветливо перекинулась с посетительницей словом, Порфира, мол, вы теперь не узнаете, и после этого сразу к Антону Герасимовичу со своей радостью:
— На аэродроме была! Ездила с Ганной Остаповной сына ее встречать!.. А самолет задержался, в Прибалтике гроза не выпускала…
Глаза ее искрились, блестели, и голос звучал необычно, как бывает тогда, когда человека переполняет чувство затаенной радости, чувство большое, неудержимое…
«Не свое ли счастье встречала? — с грустью смотрела на нее Оксана, которая в присутствии учительницы сразу как бы пригасла, как бы слиняла перед ее яркой молодостью. — Что-то случилось, это же видно по ней, хотя она, может, и сама еще не разгадала своего чувства… А оно есть, от него и красива… Почему любовь всегда красива? Почему злоба всегда уродлива?»
Марыся, решительно отодвинув телефон, присела на край стола и оживленно стала болтать с Антоном Герасимовичем. Яська, сына Ганны Остаповны (Ясько — имя какое чудесное!), она уже пригласила выступить у костра на открытии летнего лагеря, пусть о той своей конвенции расскажет, о штормах и айсбергах, такое юным бригантинцам только подавай, они будут в восторге!.. Впечатлениями пусть поделится, он ведь бывал в портах многих стран!.. Возбужденно звенел, переливался щебет молодого счастья, а посетительница, опустив голову, сидела притихшая с букетом васильков, и если бы Марыся могла читать ее мысли, наверное, прочитала бы: «Из всех стран самая прекрасная страна — Юность… Но кто отплыл от ее солнечных берегов, тому назад нет возврата. Нет таких кораблей, нет таких бригантин, чтобы туда повернули… Разве что песня иногда занесет человека в тот край на своих нестареющих
С грустной улыбкой протянула васильки Марысе:
— Это вам… За то, что заботитесь о моем сорванце… Может, он уже культурнее стал? Расскажите, какой он сейчас? — допытывалась мать с надеждой.
Марысе, видимо, нелегко было на это ответить. В последнее время разным видела она хлопца: и весело-озорным, и до слепоты озлобленным, грубым, а сейчас чаще всего видит… задумчивым. Иногда ее даже тревога берет: о чем он? Почему лоб хмурит? Просто посерьезнел? Ведь у него как раз тот период, когда ребенок начинает обобщать явления, старается улавливать какие-то прежде недоступные ему закономерности жизни… А может, есть другие причины этой его задумчивости… Некоторые из учителей считают, что в этом кризисном переходном возрасте нельзя давать им задумываться, поскольку мысль подростка непременно, мол, шугает в сторону, в пороки, в грехи!.. Ведь такое их почему-то особенно привлекает, вызывает нездоровое любопытство… Правда, теперь мальчик немного притих, от мысли о побеге, кажется, отказался, смирился с судьбой. Воспитательницу такое смирение даже беспокоит: не надломилось ли в нем что-то, не перестарались ли в дружном педагогическом натиске на детскую его волю и психику, не стал ли притупляться в нем инстинкт свободы или — как там его назвать? О своих сомнениях Марыся, однако, не стала распространяться перед матерью, напротив, успокаивала ее: Порфир выравнивается, особенно по труду, тут он прямо виртуоз!
— Впрочем, трудовые навыки для нас — это еще не все, — говорит Марыся Павловна. — Наша цель, чтобы сын ваш возвратился к вам внутренне обновленным человеком, чтобы не глухим был к матери, не бессердечным… Мы верим, что он за все оценит вас, проникнется, а может, и уже проникся чувством сыновней преданности, чувством гордости за маму… А будут чувства эти глубокими, явится и желание честно жить, пробудится и способность идти на подвиг…
— Гляжу я на вас и думаю: такая вы молодая — и согласились пойти на чужих детей… отважились взять на себя такие хлопоты с ними…
— А они мне уже не чужие, — улыбнулась Марыся. — Тут волей-неволей породнишься… Теперь уж могу признаться: не раз и Порфир меня до слез доводил, думалось даже подчас: брошу школу, ну вас к лешему всех! В глаза целитесь, под партами лазаете, не хотите учиться… А все-таки втянулась… Наверное, выработался иммунитет, — добавила с иронией.
Еще и еще могла бы рассказывать, как горько было, когда он тебя оскорбляет, геройствует перед тобой, то измывается, то игнорирует, а ты должна все терпеть, сдерживать себя до последнего, ибо за всем этим улавливаешь душевную его неустроенность, ищешь способ унять его скрытую боль… Уже и ночью стоишь над его кроватью, слушаешь дыхание неспокойное, бормотанье, стон, и сердце твое разрывается от неведенья и неуменья помочь… Вот тогда-то, кажется, и ощутила впервые в себе не просто выпускницу пединститута, которая пришла исследовать самых «трудных», наблюдать, каким вырастает человек в режиме полусвободы, лучшим или худшим становится (нечто подобное бродило в голове, когда ехала сюда), — нет, именно тогда, вот среди этих дерзаний и нервотрепок, пришло к тебе ощущение собственной силы, уверенности, пришло педагогическое прозрение, и ты и впрямь почувствовала в себе нечто, называемое призванием, заметила в себе не службистку казенную, а учительницу будущих граждан, воспитательницу с сердцем, с душой, со страстью, с темпераментом…
Сидя на уголке стола, Марыся ловила на себе взгляды посетительницы и сама внимательно посматривала на нее, снова возникло желание глубже проникнуть в душу этой женщины, которая знала свободную любовь и сейчас, может, расплачивается за нее… Но ведь знала, знала. По собственной воле пошла! Этим она более всего интересовала Марысю. «Она смело пошла за своим чувством, дала свободно проявиться силе страсти, а ты? Смогла бы вот так? Хватило бы духу?»
Чтобы доставить приятное Порфировой матери, сказала ей: