Повести и рассказы

Гончар Олесь

— Сережка?! — Задержанные встрепенулись, узнав его по голосу. — Сережка, это мы!

Ильевский пригляделся к ним в темноте:

— Валентин? А это кто? Борис?

— Я! — очень живо, даже заискивающе ответил перепуганный Борис.

— Что вас тут носит? — допрашивал Ильевский, как строгий следователь.

Пузанов обратился к нему:

— Знакомые?

— Да это же наши орлы с Подола!.. Знакомься, Леня: это Валентин Сорока, а это Серга Борис…

Парни с некоторой опаской подали Пузанову руки.

—

Ваше счастье, — буркнул Леонид. — Ну и головы!.. Кто ж так делает? Охрану не выставили — раз, разговорчики — два, спички зажигаете в машине — три. А если бы это не мы?

— Ничего не видно, — пробормотал широкоплечий Сорока.

— Да вы и днем бы его не сняли! — с ноткой хвастливой гордости сказал Пузанов. — Машина тоже не глупая, она ждет рук хозяина!

Борис неуверенно глянул на него из-под своего козырька:

— Так как же быть?

— А я вот покажу сейчас, как быть! — Леонид мгновенно очутился на машине и бесшумно исчез в ней.

Вскоре из люка высунулся контур пулемета.

— Принимай, Сережка! — послышался голос Леонида.

Ильевский, приблизившись к люку, взял из рук непривычно тяжелое оружие.

Через некоторое время Пузанов, тяжело дыша, выставил на борт аккумулятор.

— Принимайте!

Ребята подхватили его втроем и чуть было не уронили, таким он оказался тяжелым.

— Вот как это делается, — сказал Леонид, спрыгивая на землю.

— Гениально! Это просто гениально! — восторженно воскликнул Борис, приглядываясь в темноте к Пузанову.

— Класс! — согласился и Валентин. — Мы бы до сих пор возились. Подсобите, я возьму аккумулятор на плечи.

Ему помогли. Леонид взял у Сережки пулемет, осмотрел его в темноте, и они все вместе двинулись к Белой роще.

VIII

Утром 26 октября на краю городского кладбища, на Огневом поле, немцы расстреливали пленных политруков. Их расстреливали не в яру, а на ровном месте. Никто из пленных не упал на колени, и пули, пронзив горячие груди и не встречая преграды, летели дальше.

Выскочив на выстрелы, Ляля, еще не причесанная после сна, замерла посреди двора и, не двигаясь, смотрела вверх. Пули тонко свистели над ее головой. Если бы она могла увидеть эти пули в полете, то увидела бы, что они красные от горячей крови политруков.

Стрельба прекратилась, а девушка все еще стояла на месте. Потом оглянулась вокруг себя, будто в незнакомой пустыне.

В этот день с нею творилось что-то странное. Первой заметила это Надежда Григорьевна, которая вообще замечала тончайшие, еле уловимые изменения в настроении дочери. «Она смотрит на меня, как слепая, — с тревогой подумала мать о Ляле. — Смотрит прямо на меня и не видит».

На расспросы о здоровье Ляля бросала односложные скупые ответы.

Потом оделась и молча ушла из дому. Вернулась уже во

второй половине дня, насквозь промокшая под дождем, но более разговорчивая и оживленная, чем утром.

— Мама, ты ничего не будешь иметь против, — сказала она за обедом, — если ко мне сегодня придут гости? Хотим кое-что почитать.

— Зачем ты спрашиваешь, Ляля! Ты ведь знаешь, к тебе всегда приходило много друзей. Кажется, я никогда слова не сказала.

— Спасибо, мама.

Константин Григорьевич притащился с работы сердитый и насупленный. Устало сел за стол, закурил.

Глухо шумел дождь, ударяясь о крышу. Мелкими слезами плакали окна.

— Какая дрянь, — задумчиво произнес Константин Григорьевич. — Я никогда и не подозревал, что у нас может найтись такое дерьмо.

— Ты о ком, Костя? — сочувственно спросила жена.

— Ты знала… Да кто его не знал… Сынок Архипа Коломойцева…

— Тот, который распространял лотерейные билеты?

— Тот самый.

— И что же он?

— Служит у них! — воскликнул врач с глубокой обидой. — Встречает сегодня на улице, какая-то грязная повязка болтается на рукаве. «Пану Убийвовку мое почтение!» И даже подмигнул мне, как сообщнику. Даже подмигнул, негодяй!

— Все переиначивают. Девчата для них уже не товарищи, а «паненки», — сообщила тетя Варя, как бы жалуясь.

Константин Григорьевич в этот день рано лег спать.

— А вы знаете, — сказал он, уже улегшись, — большинство этих политруков были ранены… Они их такими и вывели на расстрел.

И врач тяжело вздохнул.

Дождь шумел, как бескрайний камыш. И весь город прятался в этом высоком сером камыше. Затерянный в степях, вылинявший, бесцветный, он будто размывался дождями, становился меньше, уходил в землю.

А как только упали первые сумерки, по улице Гребинки, с ее глухого конца, со стороны Огневого Поля, промелькнула сначала одна фигура, за нею через некоторое время другая, потом третья, четвертая. Все фигуры были серые, как заборы, вдоль которых они тайком пробирались. Казалось, что это встают на Огневом Поле казненные утром политруки и движутся куда-то по глухой улочке, окутанной сумерками и дождем.

Первым пришел Борис Серга. Он учился вместе с Лялей в Харьковском университете, тоже на физмате, и раньше часто бывал в доме Убийвовков. В Харьков и из Харькова Борис и Ляля всегда ездили вместе. Если же среди учебного года в Полтаву вырывался кто-нибудь один из них, то прихватывал из дому коржики к для другого. На факультете Ляля редактировала стенгазету «Вектор», а Борис был ее заместителем. Когда Лялю избрали секретарем комсомольской организации, Борис стал редактором «Вектора». Он в шутку говорил, что если Лялю изберут еще куда-нибудь, то прежнюю ее работу обязательно поручат ему, как Лялин «пройденный этап».