Повести и рассказы
Шрифт:
— Что ж… предусмотрительно…
— Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитье избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?
— Что я? — посмотрел Сережка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу и он до сих пор вспоминает об этом. — Я… ничего.
— Как ничего? Наверное, пишешь?
— Понемногу.
— Почитаешь? — Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. — Почитай, Сережка.
— В другой раз, — отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и
— Я же вижу, что тебе хочется прочесть, — сказала Ляля. — Не ломайся.
Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.
— Открывают банк, — процедил Сережка сквозь зубы.
— Я больше не прошу, — предупредила Ляля капризно.
Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:
Ранец возьму на плечи, В карман бумаги лист, Пойду, неизвестный предтеча, В ветреный дикий свист. Пойду я за дали морские, В нездешние страны пойду, Туда, где дома городские Не рушатся в дымном аду [2] .Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:
Невольничье солнце серо Светит в моем краю. Тигры или пантеры Примут меня в семью. Презрев человека и зверя, В джунглях построю вигвам, В единого бога веря, Которого выдумал сам.2
Стихи Сергея Ильевского даны в переводе Павла Шубина.
Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.
— Далеко же ты собрался, друг, — сказала она иронически. — Бежать, значит, надумал?
— Не бежать, а идти!
— Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?
— От фашистов! — твердо сказал Сережка.
— От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам «среди тигров бурых».
— Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!
— Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: «полон презренья ко всему»? Неужели ты решил отречься… от всего?
— От чего «от всего»? — не понял сначала Сережка.
— От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?
— Что? — остолбенел Ильевский. — Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..
Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко
Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.
— Когда ты это написал, Сережа?
— Сегодня, когда жернова крутил…
— Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? — Она снова заглянула ему в лицо.
— Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, — сказал Сережка. — Меня это угнетает.
Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.
— Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? — спросила она немного погодя.
— Сам не знаю, — откровенно сказал хлопец. — Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, — невозможно. Задохнусь.
— К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, — сказала девушка грустно, — неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, — призналась она. — И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, — знаешь, где склады были перед войной, — смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.
— Мастера. Набили руку.
— Прохожу мимо детской поликлиники, гляжу — тоже обводят проволокой. Вывеска: кригслазарет… Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь, как весь город уже опутан колючей проволокой.
На лице Сережки появилась болезненная гримаса.
— Все-таки я прав, Ляля, — доверчиво прошептал он. — Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.
— Куда, Сережка?
— Куда? Известно куда. К фронту, к нашим!..
Ляля задумалась.
— Хорошо, — сказала она после паузы. — Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут убежать?
Ильевский не нашелся, что ответить.
— Ты говоришь, «к фронту». А дальше что?
— Вступим в армию и будем воевать.
— Воевать… Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют — там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.
— Все это так, Ляля. Но не забывай одну вещь. Кончится война, и найдутся люди, которые всегда косо будут смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.
— Кто так скажет? — вспыхнула неожиданно Ляля, будто Сережка тронул ее самую больную струну. — Бездушный ханжа будет, кто так скажет… Но не будет, не будет этого, Сережка. Правду о нас скажут наши поступки и наше поведение!..
Она умолкла, не на шутку разволновавшись. Сергей стоял у окна, покусывая губы. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.
— В конце концов, главное не то, где ты будешь, — немного успокоившись, продолжала свою мысль Ляля. — Главное — что ты будешь делать. Нужно, чтобы под оккупантами горела земля. Издали жечь трудно. Жечь ее нужно здесь.