Повести и рассказы
Шрифт:
— Вы вроде и в самом деле болельщик?
— А как же… Сам лично принимал участие в корридах еще в нашей Обуховке… Да, да, в Обуховке! Нет, это я вам должен рассказать, — разохотившись, Михаил Михайлович удобнее усаживается в кресле. — Представьте, что этот теперешний солидный ректор был когда-то просто Мишкой-сорванцом, бегал по ферме в роли старшего, куда пошлют, чаще всего крутился возле доярок, отгонял мух во время дойки… А однажды, улыбнулась мне иная карьера. «Пойдешь отныне на повышение, — говорит мне хромой наш бригадир, — доверяю тебе, парень, сурьезное дело: будешь пасти Султана на огородах, где капусту убрали… Бугай наш в последнее время остепенился, культурным стал, но ты все же не забывай: рогатое создание рядом с тобой… Зверюга, хоть и с кольцом в носу…» Красавец
— О, да вы с таким опытом!
— Теперь смешно, а тогда… Султан был огромен, мне же, мальцу, он вообще казался громаднее слона, и впрямь больше мамонта… Но страха перед ним я не испытывал, пасу вполне спокойно, слушается он меня, в контакте живем. Но как-то Султан позволил себе слишком много: только я зазевался, он двинулся на еще не убранные гектары и давай головастую капусту грызть… Тут я сразу к нему подбежал и, словно дрессировщик, кнутом по ушам моего Султана: хлесь! хлесь! Бугай поднял голову удивленно, будто не узнавая во мне маленького своего повелителя, а когда я еще раз хлестнул, гигант бросил свой кочан, засопел и двинулся на меня… О, то, я вам скажу, была коррида!
Сцена представлялась комичной, мы смеемся, даже портье взглянул удивленно в нашу сторону: что это нас рассмешило?
— Бросал меня Султан по огороду, как футбольный мяч, — продолжает рассказ Михаил Михайлович. — К счастью моему, рога у Султана были поставлены особым образом: не знаю почему, но выросли они у него как-то забавно — не вперед, а назад. И в этом оказалось мое спасение! Если бы рога торчали под другим углом, Султан с первых бы ударов растерзал бы меня, а так только лбом бодает и все дальше катит по огороду своего матадора…
— Надо же было за кольцо хватать, — напоминаю, — у него же кольцо в носу!..
— Хорошо вам говорить. А я притронуться к тому кольцу боялся, казалось, только тронь, так и ударит током… Не отпускает меня Султан. Прижмет к земле, подержит, словно размышляя, и снова с сопеньем катит дальше; не знаю, кем я ему казался, может, лягушонком болотным, потому что была на мне курточка лягушечьего цвета, ее мне сестра той осенью пошила из немецкой маскировочной парусины…
— Все же странно вы себя вели, — говорю я, — разве нельзя было уловить момент и вырваться?
— Пытался. Но только начну, исхитрясь, подниматься на четвереньки, он снова тучей надо мной и снова лбом к земле: лежи… И позвать некого. Один я на том огороде, съежился, словно мышонок скукоженный, а надо мной видимая смерть моя, мамонт этот запенившийся, сопящий… И все больше, вижу, разъяряется. «Султанчик, Султанчик, что с тобой? — чуть не заскулить мне хочется. — Это же я, Мишка! Ты же всегда меня узнавал, еще вчера давал почесывать себя, а теперь…» До сих пор осталось для меня загадкой: почему он все-таки не раздавил меня, не растерзал, хотя сто раз мог бы? Прижмет лбом к земле в канавке между капустой и сопит надо мной, словно раздумывая, что же это за существо под ним, что за создание мизерное и что с ним сотворить? В буквальном смысле находился я тогда между жизнью и смертью… Сопит надо мной Султан, пену пускает, вот как будто отпустит чуток, но только попытаюсь я, изловчась, отползти на четвереньках — ан нет, голубчик, погоди — и я снова под ним. Никак не может гордое животное простить мне ту обиду, которую я причинил ему, хлестнув по ушам кнутом. Замечаю, что катит меня Султан в направлении колодца — бетонным кольцом сереет тот колодец внизу, среди балки, где убрана капуста… Вот там, думаю, и крышка тебе: дальше катить будет некуда, прижмет тебя зверь лбом к бетону, и… кто-то другой был бы теперь руководителем вашей делегации.
— К счастью, этого не
— Находясь вот так на самой грани бытия и небытия, — продолжал Михаил Михайлович, — когда лоб Султана на миг застыл на моем левом предплечье, я вдруг смекнул, то есть осенило меня, с тех пор я верю в озарение свыше… Правую руку из-под себя я осторожно высвободил и легонечко тронул ею, почесал Султану подгрудок! И что вы думаете? Подействовало! Животное словно задумалось, ожидая, что же будет дальше, а я, осмелев, уже обеими руками начал гладить, ласкать страшную свою смерть… Почесывая, ласкаю и лепечу, чуть не плача: «Султанчик, Султанчик, это же я!..» И верите, ничему не подвластная сила эта, страшная живая гора слепой ярости, будто восприняв эту детскую мольбу, наконец смилостивилась над маленькой своей жертвой… Узнал меня Султан! По знакомым раньше ласкам-прикосновениям узнал! Почесывая обеими руками ему под шеей, я осторожно поднимаюсь, становлюсь на ноги и все еще не верю, что мне дарят жизнь!.. А пан Султан стоит, уже успокоившись, и смотрит на меня просветленным, уже не свирепым глазом, снова, наверное, видит во мне того, что, под брюхом у этого мамонта пролезая, каждый день раны ему промывал да сеном кормил с руки…
— А может, действительно ваше внимание ему вспомнилось?
Михаил Михайлович сидит, понурившись, в раздумье.
— А что мы знаем о них, братьях наших меньших? — молвит он после паузы. — Ничего не знаем или почти ничего…
Наконец появляется Анна Адамовна. Музыки бы сюда, герольдов к ее выходу, ибо это не полещучка наша, а скорее герцогиня некая из здешних замков плывет по лестнице, без лифта спускаясь, величаво улыбаясь нам навстречу! В золотистых, удивительно миниатюрных туфельках шествует, каждый шаг грациозен, так изящно подбирает пальчиками она свое роскошное, из темно-синего панбархата платье! Платье, да какое! Мы и не подозревали, что в тех тяжеленных чемоданах Анны Адамовны ждет своего часа еще и такая роскошь… Платье длиннющее, ткани хватило бы на троих, и пошито со вкусом, да еще и декольтировано довольно смело, а на красивой обнаженной шее низка кораллов алеет… Не забыла наша королева и украшений прихватить в дорогу… Но это платье, оно ведь так некстати, панбархат этот нас просто убивает!
Руководитель не скрывает, что он в отчаянии:
— Анна Адамовна!
— Что — Анна Адамовна? — улыбается нам добрый дух нашей делегации, поворачиваясь и так и сяк, поблескивая своим темно-синим, как осенние озера, бархатом. — Неужто вам не нравится?
— Не о том речь, — смущенно лепечет наш лидер, — все это расчудесно: и туфельки золотые, и этот ваш панбархат… Но ведь это все вечернее! Нужно было так принаряжаться вчера — в мэрию, на прием!
— Вчера я не сориентировалась, — Анна Адамовна обезоруживает нас своей очаровательной улыбкой. — А сегодня вот решила… Неужели, ни разу не надев, так и домой это добро увозить? Дома из-за хлопот, вечной беготни некогда покрасоваться, так хотя бы здесь дайте возможность…
— Но ведь существует этикет, поймите вы, Анна Адамовна, — почти стонет наш глава, — платье вечернее, а на улице такой день, солнце повышенной яркости!
— Солнце Прованса, — в тон добавляю и я.
— Вы тоже считаете, что это будет неуместно? — Анна Адамовна уже без улыбки бросает на меня несколько удивленный взгляд.
— Нет, я так не считаю, — спешу успокоить ее, — с модами да этикетами я не в ладах, зато вижу, что бархаты эти вам явно к лицу… Хвала вашей портнихе, истинно женское творение. А ткань! Кто ткал такое чудо, видимо, заранее представлял себе, как, переливаясь, плавно потечет этот бархат по женской фигуре… Темно-синий, словно вода на осенних озерах…
— Слышите? — Анна Адамовна при моей шутливой поддержке опять обращается к руководителю делегации. — Откуда вы взяли, что на корриду в таком нельзя? Жанетта говорила, что на условности у них вообще не обращают внимания…
— А пресса? — восклицает Михаил Михайлович. — Желтая пресса, она ведь только и выискивает, к чему бы прицепиться!..
— Ну если вы полагаете, что я осрамлю делегацию, — с тенью обиды в голосе произносит Анна Адамовна, — то я сейчас пойду и заменю. Буду как вчерашняя…