Повести и рассказы
Шрифт:
А обер-мастер! На него без смеха нельзя смотреть: на ногах какие-то ботфорты петровских времен, на голове большущая с полями шляпа, из тех, что носят в цеху наши доменщики, а на плечах брезентовая куртка, под ней вторая, а под той, кажется, и третья, и все это, несмотря на жару, затянуто ремнями, обвешано сумками, фляжками, ягдташами… Сбоку у обер-мастера болтается деревянная «крякуха», вызывающая немало шуток, впрочем, именно на эту свою «крякуху» старик возлагает главные надежды. Среди всех нас лишь Аксен-пожарник, не поддавшись горячке переодевания, пришел, будто
Ждать никого не приходится: в таких случаях не опаздывают. Располагаемся со своими ружьями и рюкзаками в кузове и…
— Ни пуха ни пера!
Машина с грохотом и дребезжанием выскакивает на Царичанский шлях, несется через заводские поселки все дальше куда-то в степь.
Наперегонки с нами, опережая пеших охотников, мчат мотоциклисты, мчат «Москвичи», устремились в том же направлении крытые брезентом «газики», торчат из них в разные стороны стволы ружей, выглядывают собаки, видны чьи-то возбужденные лица, среди которых мы узнаем немало своих же заводских. Соревнуясь с нами в быстроте, они что-то весело выкрикивают на лету, и мы им в ответ тоже кричим — так, лишь бы крикнуть, лишь бы дать знать, что и нам хорошо, что и мы торопимся туда же…
На Чары-Камыши, ясное дело, куда же еще!
В кузове нас сильно трясет, подбрасывает, вытряхивает из каждого душу, но чувствуем мы себя отлично, на лихую езду водителя не жалуемся, пусть гонит, пусть нажимает на всю железку, ведь на Чары-Камышах мы должны быть первыми, раньше других!
Нас уже обвевает степной ветерок, небо над нами все просторней, вокруг пахнет пылью, жнивьем, бахчами. Пролетаем села. Хаты белые, внизу подведены голубым и все до одной крыты камышом, значит, где-то близко тут озера, плавни, где-то рядом, может быть, и Чары-Камыши…
Камыш на хатах от плавней, а вот те светло-голубые наличники на окнах, они от чего? Не от неба ли?
— В такой хате в любую жару прохлада, — задумчиво говорит Петрович, обливаясь потом в своей тяжелой охотничьей амуниции.
Он сидит как раз против меня, и на поворотах или на ухабах мы с ним крепко хватаемся друг за друга и едва не стукаемся лбами. Другие тоже, когда их подбрасывает, сваливаются в кучу, весело покрикивают:
— Держись!
— «Крякуху» деду не задушите!
Мы смоемся, шутим, изредка усмехается в подстриженные усы и Петрович, хотя в его светло-серых глазах, как всегда, глубокая задумчивость, даже грусть, будто и не на охоту едет человек.
Вдоль дороги тянутся колхозные поливные огороды. Из глубины их идут девчата с корзинами красных помидоров на плечах. Ветер обвевает стройные фигуры. Увидев нас, девчата смеются, смешит их, наверное, полная машина охотников, а может, веселит их странное наше облачение.
В просторной ложбине слепяще блеснула вода, на воде все бело от птиц, в кузове у нас оживление, глаза разгораются.
— Стреляй, Павел, — подзадоривают меня, — стреляй, не то поднимутся и улетят!
Но хотя перед нами и не дикие,
Где же наконец Чары-Камыши?
Кажется, нам надо уже сворачивать с большака в сторону Днепра. Повороты идут один за другим, из кабины выглядывает изуродованное шрамами лицо нашего водителя Павловского.
— Где поворот?
Никто из нас этого точно не знает, невнятно что-то бормочет и сам обер-мастер, который, оказывается, заходил на Чары-Камыши не отсюда, а добирался пешком, с другой стороны…
Выручает нас женщина, берущая воду у колодца при въезды в село.
— Вам на Чары-Камыши? — переспрашивает она добрым, приветливым голосом и неизвестно почему улыбается. — Так вот же на этот шляшок… Это шляшок и приведет вас к самому месту.
Мы пьем воду из ее ведра, набираем еще и в баклаги, потом сворачиваем на едва заметный, убеленный солончаками шляшок, и он ведет нас куда-то в луга, где далеко-далеко на горизонте мглисто синеет за Днепром, дымит заводскими дымами наш родной город.
В небе, чистом, серебристом от солнца, уже проплывают аисты, летают степные чайки; чаек очень много, они подлетают к нам совсем близко, и Степа-бригадир суровым тоном предупреждает меня, что бить их нельзя, что убить чайку — стыд и позор для охотника.
— А цаплю?
— Цаплю тоже нельзя.
— А дрофу?
— Дрофу… Ни в косм случае.
Обер-мастер ухмыляется, прислушиваясь к нашему разговору.
— И того нельзя, и того, и этого… Ты так совсем запугаешь парня, обращается он к Степану. — А ты скажи ему, что же можно.
— До начала открытия, — инструктирует меня дальше Степа, — хотя бы и на нос тебе садилась утка, терпи. А то есть еще и среди нашего брата… всякие есть.
И с сознанием своих высоких бригадирских обязанностей он подробно объясняет, за что с меня будет причитаться штраф, за что еще больший штраф, а за что, может быть, и ружье отберут, с позором выгонят из общества. И это все предназначено мне, едва только взявшему ружье, не убившему ни одной, самой глупой утки!
Шляшок побежал через пастбища, тырловища, солончаки. То тут, то там виднеются колодцы с высокими журавлями — водопои среди пастбищ. Мы почти разочарованы: вокруг какие-то пустыри, чертополох, безжизненные луга, все выбито скотом, сожжено жарой… Где же озера светлые, угодья нетронутые?
— Обождите, все будет, — успокаивает нас обер-мастер.
Он уже сориентировался в здешних местах и, заметно оживившись, перебрался ближе к кабине, чтобы давать указания шоферу.
— Хуторок вон с башней видите?
— Видим.
— То силосная башня на колхозной ферме. А за фермой будет мостик. Переедем мостик и будем держаться правее, в сторону того вон кургана.
В самом деле, за хуторком есть мостик, он лежит у самой земли, перекинутый через какое-то болото, от которого бьет в нос густым запахом нагретой солнцем воды.