Повести и рассказы
Шрифт:
Сережа Ильевский сидел на задней парте, задумчиво бренча петлей оторванной крышки. На белом лбу двигались тонкие стрелки бровей. По этим тонким стрелкам можно было безошибочно угадать, когда Сережка особенно сосредоточен, а иногда — и о чем именно он думает. Ему никак не удавалось скрыть свои мысли.
Сережку, как обычно, вызвали последним. Когда переводчик входил с издевательской улыбкой на лице, все знали, что он пришел за Ильевским.
— Поэт! — выкрикивал переводчик.
Сережка вначале не отзывался,
— Я.
Сегодня перед тем, как идти на допрос, он попрощался за руку с товарищами. В последнее время так поступали все, ибо не знали, вернутся ли с допроса живыми. Только Валентин не прощался, делал вид, что ему все нипочем, краснея и уверяя товарищей, что он живучий и от побоев не умрет.
Когда Сережку выводили, все провожали взглядом его худощавую спину в ситцевой старенькой рубашке, заправленной в брюки, его тонкую шею с глубокой ямкой посередине.
Ильевского товарищи особенно любили, относясь к нему с шутливой нежностью, как к младшему брату. Время, которое они просидели под арестом, еще более укрепило их чувства. Какой-то необычайно родной стала для товарищей его детская картавость, задумчивые, словно удивленные глаза, и даже стихи Сережи, не менее детские и наивные, казались теперь шедеврами настоящей поэзии. Между собой друзья держались с подчеркнутой грубоватостью взрослых, но Сережку каждому из них хотелось приласкать, как маленького, положить руку ему на плечо или погладить его непокорный, давно не стриженный чубчик.
Особенно радовались тому, что не ошиблись в Сережке. Здесь, в неволе, они до конца поняли, какой сильный дух жил в его хрупком теле. Сережка словно возмужал и даже окреп физически. Взгляд его черных глаз сверкал дерзким вызовом. В движениях исчезла суетливость, он ходил неторопливо, по-матросски, вразвалочку.
И сейчас, когда Ильевского увели на допрос, товарищи сразу заговорили о нем. Спасти! Спасти во что бы то ни стало!
Флегматик часовой сидел у порога, налаживая свою зажигалку и прислушиваясь к шагам в коридоре. Начальников своих он узнавал по походке и, заслышав их шаги, тут же спохватывался, но, когда проходили другие, даже ухом не вел и арестованными не интересовался.
— Мне кажется, его можно выгородить, — говорила Ляля, кивнув вслед Сереже. — Он самый молодой, и на вид… совсем не похож на подпольщика…
Эта мысль понравилась всем.
— Ему известны все связи, — с трудом произнес Сапига: у него были рассечены губы. — Он свяжется с лесом…
— А потом, — тихо добавил Валентин, — он знает, где закопаны протоколы… Когда вернутся наши, он за всех отчитается.
Сережка в самом деле был чем-то вроде летописца подпольной организации. Всю несложную ее документацию вел и хранил именно он.
— Хоть одного сберечь, — сжимал
— Будем выгораживать во всем, — убежденно шептала Ляля. — Брать на себя все, что только возможно!..
— Шкет, мол, — улыбнулся распухший от побоев Ленька. — Ничего не делал и не мог делать… Не получил ни одного серьезного поручения.
— Но ведь Королькова рассказала немцам о его стихах? — спохватился Борис.
— Пустая забава, — отмахнулся Ленька. — Главное, что мы ни в чем не могли бы довериться такому шкету.
Спасти, спасти!.. Как сразу стало легко на душе! Как будто, спасая товарища, каждый из них в какой-то мере обретал желанную свободу и оставался в живых. Вся сила их сердец была сейчас безраздельно отдана Сережке.
А его втолкнули через порог избитого, окровавленного. Ленька вскочил и помог ему добраться до парты. Ляля подала ему платок.
— Вытрись, Сережа…
Парень неторопливо вытирал кровь с лица, а в глазах у него прыгали дерзкие неугомонные чертики. Их не было, когда он шел на допрос.
— Что с тобой, Сережка?
— Декламировал…
— Как декламировал?
— Очень просто… Они заладили: декламируй и декламируй, что ты о нас писал… Ну, тут я и дал им!
— Сережа!..
— Смотрю прямо на них и бросаю им в лицо:
Как же судить меня может Этот фашистский сброд? Гордо был век мною прожит, Я не служил у господ!Часовой-конвоир гаркнул: «Замолчать!»
— Вот здорово! — шепотом воскликнул Серга.
— Можно было бы и без этого, — мрачно заметил Сапига, думая, что Ильевский сам себе навредил.
— И что же они? — смеялся Пузанов.
— Они бьют, а я читаю, они топчут, а я читаю… «Фанатик! — кричат. — У него большевизм в крови!»
Сережка с гордостью окинул взглядом товарищей. Все они были чем-то омрачены. Переглядывались за его спиной.
— Чего вы перемигиваетесь? — рассердился парень. — Когда я рад, вы всегда перемигиваетесь!..
По коридору застучали сапоги, часовой вскочил на ноги, крикнул на арестованных и спрятал в карман зажженную сигарету. Сапоги простучали мимо. Солдат все еще стоял, будто деревянный, а в кармане у него словно дымился фитиль. Казалось, он вот-вот должен взорваться и улетучиться.
Все предполагали, что на сегодня хватит, что их вскоре повезут на ночь в тюрьму, как вдруг вошел растерянный переводчик и опять, второй раз за день, позвал Убийвовк на допрос.
Ляля попрощалась с товарищами, поправила прическу и пошла. А через полчаса в комнате следователя прозвучал пистолетный выстрел. У товарищей перехватило дыхание.