Повести и рассказы
Шрифт:
— Пути не будет! Тьфу, нечистая сила!
А потом прибавил:
— Поздно уже. Скоро тень по земле пойдет.
Это значило, что скоро взойдет солнце, так как при свете зари предметы не отбрасывают тени на землю.
— А когда тень, плохо? — спросил я.
— Когда большая, еще туда-сюда, а когда малая, только зря ноги топтать.
На охотничьем языке это означало: чем позже, тем хуже, потому что, как известно, чем ближе полдень, тем тени короче.
— Откуда мы начнем? — осведомился я.
— От буреломов, но в самой Погоровой чаще.
Погоровой чащей называлась
— А как вы думаете, Вах, выманим вабилом?
— Буду играть, как волчица, может, какой бирюк выйдет.
— А может, и нет?
— Э, да выйдет!
Доехав до хаты Ваха, мы передали лошадь и таратайку какому-то парню, а сами отправились пешком. После получасовой ходьбы, когда выглянуло солнце, мы засели в яме.
Вокруг нас тянулась непроходимая чаща мелкой заросли, лишь кое-где возвышались большие деревья; яма была так глубока, что мы укрылись в ней с головой.
— Теперь спиной к спине! — буркнул Вах.
Мы сели спиной друг к другу, так что из ямы торчали только макушки голов да ружейные дула.
— Слышь! — сказал Вах. — Буду играть.
Сунув два пальца в рот и двигая ими, Вах заиграл, то есть завыл по-звериному, протяжно и заливисто, как волчица, заманивающая волков.
— Слышь!
И он припал ухом к земле.
Я ничего не услышал, а Вах приподнял голову с земли и шепнул:
— Играет, да далеко. С полмили будет.
Он подождал с четверть часа и снова завыл, перебирая пальцами во рту. Жалобный и зловещий вой прорезал чащу и унесся далеко-далеко по мокрой земле, отдаваясь от сосны к сосне.
Вах снова припал ухом к земле.
— Играет! Не дальше как за полторы версты.
И действительно, теперь я тоже уловил как будто заглушенное эхо воя, еще очень далекое, едва слышное, но уже различимое сквозь шелест листьев.
— Куда он выйдет? — спросил я,
— На вас, панич.
Вах завыл в третий раз, ответный вой раздался уже поблизости. Я крепче сжал ружье, и мы оба затаили дыхание. Тишина была беспредельная, только ветер стряхивал капли росы с орешника, и, падая, они постукивали по листьям. Издали, с другого конца леса, донеслось токование глухаря.
Вдруг шагах в трехстах от нас что-то мелькнуло в густых зарослях, кусты можжевельника сильно закачались, и из темной хвои высунулась серая треугольная морда с остроконечными ушами и красными глазами. Стрелять я не мог: было еще слишком далеко, и я терпеливо ждал, хотя сердце у меня колотилось. Вскоре зверь целиком высунулся из можжевельника и стал приближаться к яме маленькими скачками, усердно разнюхивая по сторонам. Шагах в полутораста волк остановился и насторожил уши, как бы что-то зачуяв. Я знал, что ближе он не подойдет, и спустил курок.
Грохот выстрела смешался с жалобным воем волка. Я выскочил из ямы. Вах за мной, но волк уже исчез. Тем не менее Вах внимательно осмотрел полянку в местах, где стерлась роса, и сказал:
— Краску пускает!
Действительно, на траве остались следы крови.
— Не промазали, хоть и далеко! Не промазали: краску пускает, вон как краску пускает, надо за ним идти.
Мы пошли.
— Ну, там он уже и останется, а завтра я его разыщу,— сказал Вах, и мы повернули обратно.
Вскоре я перестал думать и о волке, и о Вахе, и о не совсем удачном результате охоты, вернувшись к своему обычному кругу горестных мыслей. Когда мы приближались к лесу, чуть не из-под ног у меня выскочил заяц, а я даже не выстрелил в него, только вздрогнул, внезапно очнувшись от задумчивости.
— Эх, панич! — негодующе воскликнул Вах. — В родного брата и то бы я выстрелил, кабы он так налетел на меня.
Но я только усмехнулся и молча зашагал дальше. Пересекая лесную дорогу, или, вернее, извилистую тропу, которая вела к большаку на Хожеле, я заметил на мокрой земле свежие следы подкованных конских копыт.
— Не знаете, Вах, чьи это могут быть следы?— спросил я.
— Думается мне, не панич ли это из Хожелей; видать, к вам поехал в имение,— ответил Вах.
— Ну, так и я уже пойду. Будьте здоровы, Вах.
Вах робко пригласил меня зайти к нему в хату, до которой было рукой подать, и закусить чем бог послал. Я знал, что огорчу его отказом, и все-таки отказался, пообещав прийти к нему завтра утром. Я не хотел, чтобы Селим и Ганя долго оставались вдвоем, без меня. Правда, за эти пять дней, которые прошли со времени визита в Устжицу, Селим бывал ежедневно. Взаимная симпатия юной четы быстро росла у меня на глазах. Но я их стерег как зеницу ока, и сегодня впервые выдался случай, когда они могли подольше остаться наедине. «А вдруг,— подумал я,— у них произойдет объяснение?» И я почувствовал, что бледнею, у меня исчезла последняя надежда.
Я боялся их объяснения, как величайшего несчастья, как неумолимого смертного приговора, когда знаешь, что он неизбежен, и все-таки всеми силами стараешься его отсрочить.
Вернувшись домой, я встретил во дворе ксендза Людвика, нахлобучившего на голову мешок, из-под которого спускалась на лицо проволочная сетка. Ксендз собирался на пасеку.
— Что, Селим здесь, ксендз Людвик? — спросил я.
— Здесь, часа уже полтора как приехал.
У меня сердце дрогнуло от тревоги.
— А где он?
— Они собирались на пруд с Ганей и Эвуней.
Я бросился в сад, на берег пруда, где стояли лодки. И правда, одного из больших челнов не было; я посмотрел на пруд, по в первую минуту ничего не разглядел. «Должно быть, Селим повернул вправо, к орешнику,— догадался я,— и челн не виден за разросшимся вдоль берега камышом». Схватив весло, я вскочил в маленькую одноместную лодку и бесшумно отчалил, стараясь держаться ближе к камышам и не выезжать из них, чтобы таким образом видеть, оставаясь невидимым.