Повести и рассказы
Шрифт:
— Галю! Галю впиши!
Встала беленькая.
— Сестер Черняевых! Они частушки поют!
— Куликов пляшет! Куликова запиши!
Клава, стуча мелом, размашисто писала на доске фамилии.
— Мне слова! Слова прошу! — крикнул Федоров.
Все притихли, повернулись к нему. Многие заранее улыбались. Федоров оглядел всех и строго сказал:
— Нельзя так.
— Как нельзя? — спросила Клава.
— Это не бригада, а цыганский табор получается.
— Почему?! — крикнули с последней парты.
— Потому что директора
Класс грохнул.
Иван медленно краснел, не зная, как поступить. Полина Савельевна беспомощно подымала руки, призывая к тишине.
И тут — внезапно — Клава — кулаком по столу!
— Повеселились — и хватит! — сказала Клава. — Федоров шут гороховый, а вы гогочете. Ты это брось, Борис! — Клава обернулась к Федорову, а тот, изобразив на своей подвижной физиономии притворный ужас, полез под парту. — Да-да, брось! — повторила Клава. — А то, смотри.
Клава подошла к доске и в конце списка крупно, бегло отстучала: «Моторихин». В классе возник удивленный шумок. Клава подняла руку.
— Новенького включаем. Петь умеешь, Моторихин?
Иван, не вставая, покачал головой.
— Ну, стихи читать будешь. Доволен, Федоров?
— Да, — сдавленным голосом из-под парты ответил тот.
— А бригадиром — Галю.
Беленькая вскочила, порозовела вся:
— Нет! нет!
Но Клава ее и не слушала.
— Справишься, чего там.
Иван все порывался встать и сказать, что он не может быть в бригаде, лихорадочно придумывал повод, да так и не решился поднять руку.
Клава сказала:
— Актив закончен! — И все загремели крышками парт.
На следующий день, на большой перемене, Галя подошла к нему и, опустив глаза, тихо сказала:
— Ваня, прочитай вот эти стихи. Современного поэта Бокова. — И протянула Ивану журнал «Юность».
Вначале Иван хотел отбиться, да как-нибудь погрубее, но, глянув на Галю, увидел вдруг, что уши и щеки ее медленно краснеют и что она, чувствуя это, с каждой секундой все больше теряется и ругает себя, что подошла к нему… И, увидев и поняв это, он невольно поспешил к ней на выручку:
— А ты чего читать будешь?
— Я?.. Я — Некрасова. Из поэмы «Саша». Выучишь Бокова, ладно?
Иван кивнул.
Всю неделю шли репетиции. Вечерами, по хрусткому снегу, сбегались к школе, отряхали валенки лохматым веником, торопились в класс. Там, отодвинув парты, пели, плясали, читали стихи. Вечерами голоса необычно гулко звучали в школе.
Федоров бойко играл на гармони. Его, как самого веселого человека, назначили объявлять номера — вести конферанс, значит.
Круглощекий Куликов плясал на репетициях так, что стекла звенели, а один раз с его топа даже лампа перегорела.
И вот наступила суббота, день концерта.
Иван проснулся с предчувствием праздника,
Напевая стихи поэта Бокова, он выбежал из дому.
В лилово-дымчатых сумерках дышалось бодро и широко. Витые столбики ползли из труб к тяжелому литому небу, на котором еще виднелся бледный рисунок звезд. Из дома выскакивали ребятишки, спешили в школу. Звонко перекликаясь, собирались посреди улицы верные дружки — компанией идти веселей.
Иван вдохнул поглубже морозного воздуха и побежал, закинув за плечо сумку с книгами.
После пятого урока в классе появилась Клава.
— Агитбригада! — закричала она. — По коням!
Выбежали на школьный двор. У крыльца, переступая с ноги на ногу, стояла запряженная в широкие розвальни мохнатая лошаденка.
— Сударка! — обрадовался Федоров. — Сударушка, голубушка. — И прыгнул в сани.
Сударка повернула к нему голову, повела лиловым мерцающим глазом, приветливо фыркнула.
Клава похлопала Сударку по крупу. Та ответила нетерпеливой дрожью и ласковым ржанием.
Агитбригада шумно размещалась в розвальнях. С хохотом тащили друг из-под друга солому. Иван сел сзади, рядом с Галей.
— Федоров, бери вожжи, — распорядилась Клава, — трогай. Пора.
— Клава, а ты? — испугалась Галя. — Как же без тебя? Я и не знаю ничего!..
— У меня комитет сегодня. — Клава засмеялась. — Да ты не бойсь! Федоров, трогай!
Федоров лихо свистнул, перехватил вожжи поудобней, зачмокал.
— Нн-о-о! Нн-о-о, Сударушка! Дорогая, золотая, па-ашла!
Повизгивали полозья, летели из-под них яркие снежные брызги. Сударка ходко несла сани вдоль главной улицы села. Что-то позванивало под дугой — не колокольчики, нет, их не было — но тонкий чистый звон сопровождал бег лошади.
Федоров покрикивал, развалясь на передке саней, сдвинув на затылок мохнатую шапку. Остальные шумели, хохотали, пели — один громче другого.
Из домов выходили люди, прищурясь, провожали глазами лихие агитбригадские сани. И от этого молчаливого провожанья предчувствие радости еще сильней охватывало Ивана.
Галя сидела рядом с ним, глухо закутанная в свой пушистый платок, и тоже смеялась, как все, беспричинно и громко.
Выехали за околицу, спустились к реке. Река была вся в поперечных лиловых полосах: тени от деревьев легли на лед. Повернули вдоль берега, и вскоре перед ними открылся редкий лесок и тихая лесная дорога заструилась меж деревьев, а скрип полозьев стал глуше. Зимний лес, не терпевший громких голосов, заставил всех притихнуть. Молчали, глядя на причудливые наряды деревьев.