Повести и рассказы
Шрифт:
И людей, как назло, никого.
Мы постояли, померзли и пошли в поселок. Не пропадать же тут. А в поселке авось кто-нибудь приютит, обогреет. Идем, смотрим по сторонам. Ну и места! Прямо в море срываются ржавые скалы. И в поселке тоже: куда ни глянешь — словно нарочно набросаны бурые глыбы. И дороги пробиты в скалах, и домики приютились на каменных косогорах. А тротуары, точно бесконечные мостики, бегут вдоль улиц, и кажется: перебирают, как сороконожки, сотнями высоких деревянных ног.
А главное — ветер. Налетит, ударит, да так, что скалы дрожат под его ударами. И люди точно вымерли все.
И вдруг видим: навстречу
Наконец она отдышалась.
— Дяденьки, — спрашивает, — вы с теплохода, со «Чкалова»?
— С «Чкалова», — говорим.
— Ну, вот тогда вам… — говорит эта девочка и сразу выкинула руки из-за спины, и в каждой руке по букетику желтых цветочков.
И как будто сразу теплее стало на диксонской земле: вон там труба дымится, там чистое белье трепещет на ветру. И здесь, значит, живут люди, да еще такие вот краснощекие.
Мы хотели спросить эту девочку, чья она и как ее зовут. А она засмеялась, повернулась и побежала. Мы было за ней, да где там. Разве такую догонишь? Убежала. А букетики так и остались у нас в руках.
Стали мы рассматривать, что за цветы. А цветы интересные: желтые, как лепестки подсолнуха, только нежные, тоненькие, как папиросная бумага. На каждом цветке по четыре лепестка, вроде маленьких сердечек, а в середине зеленая ягодка поменьше рябины. И стебелек тоненький, гибкий, как зеленая веревочка.
Мы пошли дальше и, пока шли, все об этих цветах говорили: где их эта девочка достала, да как они называются, да есть ли где еще такие?
И вдруг видим — тут же на улице, между двух каменных лбов, на голой земле такие же вот цветы. Тут и травы-то нет, а они выросли и расцвели. Зацепились тонкими корешками, желтые головки прижали к холодной земле и ждут: может, ветер утихнет, может, солнце проглянет меж тучами?
И тут как раз на полминуты, может быть, пробилось голубое окно в небе, и ветер стих немножко. И эти цветочки сразу подняли головки навстречу солнцу и гордо так выпрямились: «Мы, дескать, первые здесь».
— Вон, видишь, — сказал мой товарищ, — держатся. А ты говоришь: «Человека сдует…»
Тут опять задул ветер, и солнце спряталось в тучах, и цветочки опять притаились.
А мы пошли к себе на теплоход. Он уже причалил. На теплоходе знающие люди нам сказали, что цветочки эти — здешние подснежники, а называются они «полярные маки».
СУДЬБА КОРАБЛЯ
Черные
Бывает так: встретишь человека и пройдешь мимо, а потом вдруг узнаешь о его делах, о подвигах, о приключениях, одним глазком заглянешь в беспокойную его судьбу, и обидно станет, что не рассмотрел, не узнал поближе этого человека.
Вот такой случай вышел как-то и у меня, только не с человеком, а с кораблем.
Было это на Каспии. На грузовом пароходе «Терек» я, как было записано в документах, «следовал» в Астрахань на положении единственного пассажира.
Нет ничего хуже такого положения. На грузовом судне в пути жизнь идет своим чередом, размеренно и строго. Тут каждый на месте, каждый при деле, а пассажир, обреченный на праздность, бродит как неприкаянный по палубам, по коридорам, по каютам, и, хотя всюду встречают его приветливо, все равно, куда бы ни пришел пассажир, кажется ему, что он лишний.
Из Баку мы вышли засветло. Давно проторенная, не раз исхоженная морская дорога не сулила мне ничего нового, и, чтобы не мешать людям, занятым делом, я пораньше улегся спать. Зато и проснулся я рано. Поворочался с боку на бок и, поняв наконец, что сон не вернется, оделся и вышел на палубу.
Солнце еще не вставало, но было уже светло. Над морем стоял полный штиль. Густой туман лежал на воде широкими пятнами, похожими на отары спящих овец. В глубине судна мерно вздыхала машина. По бортам, вздымаясь и падая, шумела, как водопад, поднятая форштевнем вода.
Вдруг где-то слева послышался нарастающий стук двигателя, потом неясным силуэтом обрисовался корпус небольшого суденышка, и, раздирая клочья тумана, вышел прямо на нас одномачтовый баркас старой постройки. В Каспийском море сотнями промышляют такие баркасы, и я без всякого интереса провожал его взглядом.
Не больно нарядный, но исправный и чистый, он торопился куда-то, и за ним, как собака за возом, высунув черный нос из-под рыжей копны дубленых сетей, чуть рыская, бежала на буксире большая лодка.
Упрямо расталкивая сонную воду, суденышко прошло у нас за кормой, раза два лениво качнулось на нашей волне и пошло дальше своей дорогой навстречу утру.
«Комсомолец», — прочел я выцветшую надпись на кормовой доске.
В это самое время легким вздохом пролетел над водой ветерок, туман налился теплым розовым светом, заворочался пышными клубами, море проснулось, и, еще не увидев солнца, мы поняли, что, поднявшись над горизонтом, оно шлет нам свой утренний привет.
Тогда на палубу баркаса вышел стройный парень в полосатой тельняшке. Он осмотрелся кругом, прошел на корму и на коротком флагштоке поднял красный советский флаг.
Я взошел на мостик, а когда обернулся, суденышко уже растаяло в тумане, и только частые вздохи двигателя еще несколько минут напоминали об этой мимолетной встрече.
— За селедкой? — безразлично спросил я, взглядом указав туда, где скрылся баркас.
— За килькой, — подняв седые брови, ответил наш штурман Петр Петрович, писавший что-то на поле ходовой карты. — За килькой… Килька тоже рыба… А между прочим, — добавил он, — славный корабль.