Повести и рассказы

Курчаткин Анатолий Николаевич

Скрипнула дверь, вошел Савенков. На каждом пальце у него висело по чашке.

— Разгрузите, — сказал Гольцев. — Ну, давайте разгрузите. Неудобно человеку.

Савенкова освободили от чашек, он сел рядом с Гольцевым, покрутил головой, потирая лысину, и посмотрел на него:

— Молчать?

— Да, я сам все. — Гольцев махнул рукой, подмигнул Савенкову и достал с подоконника кастрюльку с кофе. Он отыскал глазами девочек и сунул кастрюльку той, которая была острижена под мальчишку, угрюма и неуклюжа, и с той поры, как зашла

и поздоровалась, не произнесла ни слова — протопала, раскачиваясь, к столу и прилипла к нему. — Шеф-поваром будешь, — сказал он. — Плитка в углу, воду брать — по коридору последняя дверь направо. Разливай.

Стриженная под мальчишку девочка пошла вокруг стола, разливая кофе, его тугой, тяжелый аромат стал нестерпим. Гольцев сделал глоток и отставил чашку.

— Я вас вот зачем пригласил… Это вечный вопрос — выбор дороги. Он существовал тысячу лет назад и тысячу лет спустя останется. Дорог много, а жизнь у нас одна. Заблудишься — не выберешься. Не по той пойдешь — пути назад не будет. И тут, очевидно, есть какие-то общие принципы: как поступить, как не ошибиться. Только их не продиктуешь, они должны быть выстраданы. Выстраданы, выношены. Каждым для себя. Вот почему я вас и пригласил. — Он остановился, обвел взглядом ребят, они сидели серьезные и сосредоточенные.

Эх, как тогда, десять лет назад, блестели головки мебельных гвоздей на обитой кожей двери редакции — они казались серебряными; как твердо и крепко был натянут линолеум на полу… И на потной ладони отпечаталось название рассказа. И думалось: вот оно, вот оно, его главное, если не это, то что же?..

— Я зачитаю выдержки из ваших писем, — сказал Гольцев. — Можно было бы сделать подборку из писем. Но это были бы отдельные мнения. Не спор. А нужен спор. Нужна истина. Истина рождается в споре.

Савенков молча сидел рядом. Время от времени он брал чашку и отхлебывал из нее. Кофе был горячий, и Савенков вытягивал губы трубочкой.

Гольцев начал читать. Но скоро он заметил, что ребята слушают плохо, и оборвал фразу на полуслове.

— Зеленич, — сказал он. — Говорить хочешь? Давай.

Зеленич снял очки, облизал губы и снова толкнул очки на нос.

— Я не по письму, я вообще… Что я думаю. Как я думаю.

Гольцев нащупал на пульте магнитофона клавишу записи и надавил ее.

— Давай-давай.

— Я считаю, — сказал Зеленич, — нужно искать. Пока не найдешь себя. Пока не обретешь то главное, что составит смысл и цель. Что-то высшее…

Угрюмая девочка поднялась и пошла к выходу. Пустая кастрюлька покачивалась у нее на пальцах. У двери она остановилась.

— Человек рожден для счастья, — сказала она.

И хлопнула дверью.

— Как птица для полета, — закончил один из тех длинноволосых парней, что помогали Зеленичу переносить стол.

Никто не засмеялся.

— А если каждый так начнет искать? — Глаза у Водовозовой были такие тяжелые, такие медлительные и тяжелые, что Гольцеву

показалось, когда она посмотрела на него, — они его придавят. — Я иногда думаю: если я себя не найду, если я не пойму — зачем я, жить не стоит. Нельзя принять, никак нельзя принять: будто мы для того только и рождаемся, чтобы днем работать где-нибудь на заводе, после работы бегать по магазинам, вечером смотреть телевизор… Прожить так пятьдесят — семьдесят лет, вырастить детей и умереть, а дети повторят нас. Ведь это бессмысленно. Не может быть… должно существовать что-то высшее, прав Зеленич! Но если каждый будет так искать…

Заскрипела дверь — пришла девочка, стриженная под мальчишку. В руках она держала кастрюльку с водой.

— А если у меня нет никаких способностей? — крикнул длинноволосый и толкнул от себя чашку с кофе. Кофе выплеснулся через край и коричневой лужицей обтек чашку.

— Не отсутствие природных способностей, а наличие природной лени — вот как это называется, — сказал Зеленич.

— Каков, а! — на ухо сказал Савенков, обдавая Гольцева горячим кофейным дыханием.

— В каждом человеке от рождения заложено призвание, — сказала Водовозова.

Зеленич двинул по столу стул, отодвигаясь, и забросил ногу на ногу.

— Я хочу быть актером, — сказал он. — И микробиологом — тоже. И авиаконструктором. Я не могу быть практически и тем, и другим, и третьим. Я выберу одно. Но вот выясняется — конструктора из меня не выйдет. Хорошего конструктора. Не выйдет — и точка. Так что же я, должен примириться с этим? Тянуть лямку и забыть, что из меня может выйти актер? А может быть, именно актер?

— Дело, наверное, не в том, чтобы пробовать, все время пробовать. Дело в том, чтобы вовремя определить? — сказала Водовозова.

— Что определять, как определять? Нет у меня способностей! — крикнул длинноволосый.

— Способности есть у всех.

— А если у кого способности к воровской деятельности?

— Человек рожден для счастья, — сказала угрюмая девочка.

Она сидела на корточках перед плиткой и помешивала ложкой закипавший кофе.

…Пленка кончилась, кассета бешено закрутилась, захлестала концом пленки о пульт. Гольцев наклонился к магнитофону и стал менять дорожки. Пленка не входила в прорезь лентопротяжки, он встал со стула, присел на корточки.

Когда он наконец включил магнитофон и разогнулся, разговор уже шел о каких-то геологах, которые могли повернуть обратно, но не повернули, и вот так вот, ценой собственной жизни, дали жизнь новому месторождению… Говорили уже устало и вяло. Гольцев взглянул на часы — прошло больше часа с тех пор, как скомандовал Зеленичу сдвигать столы.

— Вообще, вы знаете, это сложный вопрос, — сказал он. — Честно говоря, так вот — раз-два — его не решишь. Ни до чего не договоришься. Не выведешь закона. Его нет. Есть какие-то общие закономерности… Некоторые мы сейчас и выявили.