Повести и рассказы
Шрифт:
Случай этот произошел с сослуживцем Тугунина, Жорой Гамхуашвили, и то было неизвестно, не выдумал ли половину всего этого Жора сам.
— Нет, так и было, — повторил Тугунин, снова отхлебывая из бокала.
— А мне не придется с такими темпами, — Юля кивнула на его бокал, — тащить вас потом на себе?
Она сидела, чуть развернувшись в его сторону, правая ее рука лежала на столе, он накрыл ее своей, она вздрогнула — и не отняла.
— Исключено, — сказал Тугунин. — Это я вас на руках понесу.
Рука ее под его рукой снова вздрогнула, сделала слабую попытку освободиться, и Тугунин прижал ее
— Пустите… Сергей… — не глядя на него, с просительной стесненной улыбкой проговорила Юля.
Тугунин отпустил ее руку, она взяла ее на колени, и по-прежнему она не глядела на него. Что-то произошло — ни одно слово не выходило у Тугунина из горла.
Он допил вино в бокале и поставил его на стол.
Музыканты, опробывавшие инструменты, на мгновение смолкли и заиграли.
— Пойдемте танцевать, — рвущимся голосом сказал Тугунин.
На площадке перед эстрадой не было никого. Тугунин взял ее за талию и другой рукой за плечо — она не противилась. Полумрак в зале, упрятанные за темными выгородками столы рождали ощущение уединенности, освобождая от обычных в танцевальном одиночестве напряжения и скованности.
Тугунин нагнулся и поцеловал Юлю в выступающую из-под выреза кофточки округлую косточку ключицы.
— Я схожу с ума от вас, — сказал он.
Она повела плечом, как бы поежившись, и вдруг забросила ему руки за шею и тесно прижалась к нему. Тугунин посмотрел на нее — ему были видны ее гладко зачесанные и собранные на затылке в пучок блестящие темные волосы, глаз ее он не видел, но ему показалось, они у нее закрыты.
— У вас сумасшедше красивые глаза. Скулы у вас совершенно необыкновенные. В вас или китайская, или японская кровь… — Онемение, поразившее Тугунина за столом, прошло, и он был вполне в состоянии говорить то, что полагалось в таком случае.
Юля, пока они танцевали, не вымолвила ни слова.
Но, когда они снова сели за стол, сразу же, едва опустилась на стул, ее будто прорвало.
— А вы знаете, — сказала она с веселым оживлением, отхлебнула из бокала, глянула на Тугунина и чему-то засмеялась. — Вы знаете, я первый раз в Москве. Вот сколько прожила на свете, а ни разу не была, а тут путевка, и я поехала. Когда-нибудь ведь надо, да?
— Обязательно, — улыбаясь, поддержал он.
— Ну вот, вот я и решила — все-таки две почти недели, экскурсии, крыша над головой, вы одобряете, да?
— Конечно, — снова сказал он. В ее неожиданном оживлении легко угадывалась наивно и неловко скрываемая растерянность, и оттого в нем была некоторая комичность.
— Вообще у меня такая работа — я техник-технолог на заводе, — все сидишь и сидишь, расписываешь карту, так да эдак, на том да на другом изготовлять, знаете, поехать куда-нибудь, поглядеть — просто счастье. Конечно, не ВДНХ мне нужна, мы пять дней здесь, а я уже всю Москву обошла.
— Так уж и всю? — улыбнулся Тугунин.
— Ну нет, конечно, — засмеялась она. — Центр, конечно. А всей Москвы, наверно, сами москвичи не знают. — Она снова взяла
— Думаю, как бы мне не пришлось вас на себе нести, — сказал он.
Она опять засмеялась, и глаза у нее блестели:
— Уже боитесь? Но вы обещали.
Его туго и остро кольнуло знакомое сладкое предчувствие.
— Я от своих обещаний, — медленно, раздельно произнося каждое слово, глядя ей прямо в глаза, сказал Тугунин, — никогда не отказываюсь…
Официантка, звонко, словно бы недовольно, простучав каблуками, остановилась с подносом у стола, укрепила поднос, подперев бедром, на краю и подала закуску — ломтики ветчины с хреном, блюдо рыбного ассорти, неизменные в любом ресторане и кафе страны «столичные» салаты.
— Позволите, мадам, поухаживать за вами? — спросил Тугунин с занесенной над закусками вилкой. — С чего начнете? Вам ветчины, севрюги, лосося?
— Маслину, — в тон ему, с тем же преувеличенным возбуждением сказала она.
— Ах, сколько угодно! — ответил он, делая в воздухе рукой с вилкой какое-то порхательное движение, и, подцепив одну из маслин в ассорти, положил ее ей на тарелку. — Вас устраивает, мадам?
И все последующие два часа, которые они провели в наполняющемся мало-помалу, все более разгуливающемся кафе, переложив со стола в желудок и салаты, и ассорти, и ветчину, и по порции жаркого в горшочке, выпив еще одну бутылку вина и еще несколько раз станцевав, — так все время и держалась между ними интонация преувеличенно гротескной шутливости. Но едва лишь вышли в темноту холодного вечера, в завывающий на огромных просторах Калининского проспекта мозглый резкий ветер, сразу что-то изменилось у них, Тугунин почувствовал, как прежняя, недавняя его легкость будто высочилась из него, оставив взамен нечто тяжелое и неуклюжее — словно прогорели дрова, превратившись в кучу серой золы.
Возле метро, прежде чем спуститься, они зашли в небольшой, глухо шумящий в вышине, совершенно темный сад на задах кинотеатра, он стал целовать ее, глубоко назад закидывая ей голову, тесно прижимая к себе, и она отвечала ему с нежной и страстной податливостью.
— О, — говорила она, перебирая его волосы на затылке под тульей шляпы, — Сергей… о… о, господи, Сергей!..
У гостиницы, в соседнем дворе, опять под глухо и мощно шумящими над головой деревьями, они снова остановились, и она снова так же отвечала на его поцелуи, и Тугунин сказал, прижимаясь губами к ее застывшему на ветру, холодному уху:
— Через пятнадцать минут приходи ко мне в номер.
Она ничего не ответила, повела слегка головой, будто поежилась, и он повторил:
— В номер ко мне приходи. Минут через пятнадцать.
Она вновь ничего не ответила, взяла его лицо в ладони, поцеловала сама — долгим влажным поцелуем, и Тугунин понял это как согласие.
В гостиницу они вошли порознь — сначала она, потом он.
Он поднимался и слышал где-то марша на два выше себя слабый стук ее каблуков.
Он надеялся, что соседа-старика не будет. Два вечера из трех, проведенных Тугуниным в гостинице, старик возвращался в двенадцать, присутствуя при работах второй смены. «Я старый волк, и лучше уж я побегаю, высунув язык, по лесу, чем буду сидеть и меня обложат флажками», — говорил он Тугунину наутро, объясняя свои принципы.