Повести и рассказы
Шрифт:
— Грязно живете. Неужели к чистоте, к уюту не тянет?
Я усмехнулся и пожал плечами.
— Это жениться, что ли?
Он опять не ответил. Только теперь он не оглядывал комнату, а, выпятив губы, набрякнув тяжелым морщинистым лбом, глядел на меня.
— Я ведь инсульт нынче перенес, — сказал он затем.
— Знаю, мать сообщала, — сказал я.
— А что ж не приехал?
— Зачем?
— Я ведь… умереть мог, — с усилием произнес отец.
«Когда мне сообщили, уже не мог», — сказал я про себя, однако вслух я все же не посмел выговорить эти слова. Хотя, может быть, и
Но вместо всего этого я спросил:
— Почему же мать не сразу дала мне телеграмму?
Лицо у отца закаменело. Потом взгляд его медленно пополз с меня — в сторону, в сторону, голова опустилась и вдруг начала мелко, часто дрожать. Я услышал все тот же клекочущий, булькающий звук у него в горле. Он плакал!
Я стиснул горячий стакан между ладонями, мне жгло их — но я заставил себя терпеть. Я не знал, что мне говорить, что делать, и так, одной болью, одним рвущимся из груди стоном, мне было легче заглушить другую боль и другой стон.
— Это ужасно… это ужасно, — выговорил отец, мотая головой, — если бы я умер и не увидел тебя…
Я не в силах был поднять глаза на него.
— Ты же у нас все-таки один, — сказал он, помолчав, и в горле у него снова клекотнуло. — Я на пенсии… мать тоже дома, целый день одни дома… а ты раз в три месяца: на прежнем месте, адрес не изменился… Тяжело так. Тяжело…
Он опять замолчал и молчал долго, а я все так же не смел поднять на него глаза. Что он хочет от меня? Что в наших отношениях можно исправить, переиначить? Я чувствую себя безмерно виноватым перед ним. Перед ним и перед матерью — перед обоими, но это та предопределенная природой вина ребенка перед родителями, что они уйдут, а он останется, что их уже не будет — никогда, никак, а он будет жить, и тут уж ничего не изменишь, и никакими словами этого не выскажешь, и ни во что не воплотишь, тут лишь одно — носить это в сердце и скреплять его утешением о закономерности всякого ухода..
— Вернись домой, — сказал отец. Я вскинул глаза — он вытирал тылом ладони белые обвислые щеки. — Вернись, мы тебя с матерью очень просим. Нам это решение нелегко далось, просить тебя. Нам ведь, знаешь, и до того нелегко было: растить, растить сына — и чтобы он бродягой по стране пошел. Шабашником. Бог знает кем… У других, оглянешься — дети как дети: и в институты хорошие пошли, и положение какое-то понемногу зарабатывать стали, и квартиры получать, и своих детей… Нелегко нам пережить было. Стыдно перед людьми было… А сейчас решили. Вернись домой. Мы тебя очень просим.
Я сидел теперь, сжимая руки под столом между коленями и покачиваясь. Ладони у меня горели — видно я их сжег. Мгновение, когда горло мне тоже перехватили слезы, минуло, и ко мне возвращалось прежнее раздражение: отец говорил так, будто когда-то они с матерью сами попросили меня оставить дом, а теперь вот прощали. Я пригнулся и, не вынимая рук из-под стола, отхлебнул из стакана.
— А что, собственно,
— У Анастасии Руслановны, подруги маминой, — помнишь? — сын уже завсектором… — сказал отец.
Вон как. Поддерживают контакты… Я промолчал.
— Она тобой все интересуется. А что ей скажешь… — Отец вздохнул, придвинул к себе стакан, подумал и снова отодвинул. — А почему ты, скажи мне, по специальности-то не работаешь?
Он произнес эту последнюю фразу таким бесцветным, таким подчеркнуто естественным голосом, что я понял — он знает. Бог ведает откуда, но знает. Точно.
Но все же я состорожничал.
— Как не по специальности? По специальности: электриком. Могу электросварщиком. Плотником могу.
— Нет. Я диплом имею в виду. — Он не удержался и по лицу его прошла довольная улыбка. — Зачем-то ж ты кончал институт?
Неважно, как он узнал. Не от Мефодия, который понятия не имеет, что два года назад я закончил Уральский политехнический институт, факультет энергетики, не из «Дела» отдела кадров, в котором и записи нет такой, что я электрик с высшим образованием; сам как-то узнал, сами они с матерью узнали: проанализировали мои частые прошлые наезды в Свердловск, послали запрос… но неважно все это в конце концов. Вот он почему приехал — вот что важно. Теперь они могли бы не так стыдиться меня. Теперь им было бы легче терпеть меня рядом.
— В принципе, отец, в общем-то, ни за чем, — сказал я, глядя мимо него. — Просто ничего более умного не придумал. Чтобы хоть какой-то смысл был. Цель какая-то. Чтобы хоть чем-то жизнь заполнить.
— Это институт-то ты называешь «хоть чем-то»?
— Ну а что же, институт, по-твоему, это что-то вроде визитной карточки на вход в жизнь? А без него вроде как ты где-то за оградой обретаешься?
Он мне не ответил. Я посмотрел на него — он сидел, держась за ложечку в стакане, и молча и печально глядел на меня.
— Я ведь о тебе думаю, — сказал он затем надтреснуто. — О себе мне что думать, поздно уже. С институтом — и электриком… А поработай ты по специальности годок-другой — и в Академию внешней торговли пошел бы. Я бы помог. Пока у меня еще связи есть… — Он снова замолчал. Помолчал и добавил: — Пока я жив еще…
Я весь внутри так и взвился. Как он это добавил: «Пока я жив еще»… Точно все отмерив и отвесив, не раньше, нет, — в конце своего проникновенного монолога, выдержав необходимую паузу… Обо мне он думает… Обо мне он заботится!.. Теперь, конечно. Теперь обо мне…
— Ну что ты молчишь? — возвысив голос, спросил отец. — Ответь, чтобы я матери что-то сказать мог.
Я, по-прежнему молча, все так же не прикасаясь к стакану горящими на ладонях руками, наклонил его губами, отхлебнул чаю, встал и подошел к окну. Солнце село, улица была серо-фиолетовой и казалась в этом освещении ухоженно-чистой и домашне-уютной.
— Да что, отец, мне сказать… — повернулся я к нему со смешком. — Ты как, ты, наверное, рано сейчас ложишься?
— Чего рано? — выпячивая губы, ошеломленно спросил отец. Потом понял. — При чем это здесь?