Повести и рассказы
Шрифт:
Мы собрались, взяли раскладушку и поехали в мастерскую. Погода оба эти дня — и вчера, и сегодня — стояла скверная: лил дождь, воздух не прогревался выше семи-девяти градусов.
В мастерской было холодно и сыро. Я включил плитку и рефлектор, они не могли нагреть все помещение, но возле них самих жить было можно.
Я сходил в союз. Дворжева в Москве не было, но мне сказали, что все сделано и чтобы я готовил картины: послезавтра, в понедельник, будет машина.
Назавтра вечером мы собрались домой.
Уже на лестничной клетке, у двери, в нос ударял тяжелый запах дезинфекции.
По всей квартире на полу лежали коричневые трупики сверчков. Наглотавшиеся отравы, они выползли умирать сюда. Длинные их лапки были по-лягушачьи вытянуты, казалось, они собираются прыгнуть.
Жена стала заметать трупики. Она сгребала их на совок, сбрасывала в унитаз и спускала в воду. Всего она насчитала около сорока сверчков.
Впервые за много дней мы легли в тишине. Я прислушивался — не цвиркнет ли хоть один сверчок. Но стояла тишина в квартире, и лишь тикали глухо и несильно часы.
Ощущение беды пришло ко мне во сне. Мне снилась каменистая, выжженная солнцем пустыня. Я убегал по ней от кого-то, напрягал все силы, и казалось, был уже в безопасности, но эта каменистая пустыня вдруг начинала плавиться от жары под моими ногами, становилась вязкой, и ноги мои погружались в камень, как в тесто, и чем настойчивее я силился вырваться, тем больше увязал и погружался все глубже и глубже.
Я просыпался несколько раз, вставал, пил холодный несладкий чай, оставшийся от ужина, но едва ложился, как мне начинал сниться все тот же сон…
Утром на автобус я не шел, а бежал. И пока он совершал свое томительно бесконечное кружение по улицам, тысячу раз проклял себя, что пожалел денег и не взял такси. Сойдя на своей остановке, я снова побежал, и, когда бежал, в голове у меня почему-то стучало: поздно, поздно, поздно!! «Что поздно? — спрашивал я себя, задыхаясь. — Что поздно-то, дурак?!» Но когда я выбежал на дом, в котором была моя мастерская, я понял, что поздно.
Дома не было. Вместо него лежала груда мокрых, обгоревших бревен и балок, обломки досок, а вся эта груда покоилась на черном, сажистом пятне углей и пепла. Возле соседнего, каменного дома на узлах, на вынесенных из огня табуретах и стульях сидели погорельцы. И я вдруг совершенно отчетливо вспомнил, что, уезжая вчера, забыл выключить и плитку и рефлектор.
Я сел на обломок кирпича, валявшийся на земле, и обхватил голову руками…
Очнулся я от сигнала машины. Я поднял голову — оказывается, я сидел на самой дороге, и машина не могла проехать, я встал, она проехала, остановилась, и тут я увидел номер — это приехала машина за моими картинами.
— А не знаете, где тут дом должен быть… — крикнул мне, приоткрыв дверцу, водитель.
Я махнул рукой в сторону пожарища: вот.
Он недоуменно посмотрел туда, потом на меня и вдруг все понял — закачал головой.
Я подошел к той стороне пожарища, где была когда-то моя мастерская. Ржавый, оплавившийся кусок железа виднелся среди пепла — бывший рефлектор. Я взял палку и стал ворошить мокрые угли. Ничего не было. Картины мои сгорели дотла. Водитель
И вдруг среди углей, пепла, среди всего этого умершего мелькнуло что-то живое. Я наклонился, разгреб угли и вытащил обгорелый кусок холста. Обгорелый он был с боков, а вся середина прекрасно сохранилась. На меня глядела верхушка фиолетово-голубого глобуса, а на ней сидел, цепко вцепившись лапками, сверчок.
1973 г.
ГОСТЬ
В автобусе по дороге домой я поругался. Час пик уже минул, но все же народу еще было много. Беременная женщина возле меня простояла остановок пять, не меньше, — места ей никто не уступал. Ее толкали, проходя к выходу, и пальцы ее, вцепившиеся в ободранный никелированный поручень, удерживая качок тяжелого тела, всякий раз напрягались до побеления. Живот ее, уже большой и зрелый, некрасиво собрав пальто на спине морщинами, туго круглился у самого подбородка не старой еще, с жирной толстой кожей тупого, самодовольного лица бабы в дорогой, с серебрящимся мехом шапке и громадным, во всю грудь, из такого же меха воротником кримпленового пальто.
— Вы бы уступили место, — сказал я ей, наконец, не выдержав.
Беременная взглянула на меня измученно-благодарно, баба задрала голову и скосила в мою сторону наглый свой, хамский глаз.
— Тебе, что ли? Хряк какой, уступи ему! — сказала она на весь автобус, возвратила голову в прежнее положение и отвернулась к окну.
— Не мне! — мгновенно вскипев, сказал я. Последние года два я вскипаю вот так от самого последнего пустяка. — Не мне, не разыгрывайте из себя дурочку! Ведь вы женщина, как вам не стыдно!..
— Сам дурак полоротый, — все так же громко и спокойно, не повернув даже на этот раз головы, ответила баба. И вышло в итоге, словно бы это она была права, а я ее обхамил.
Беременная опустила глаза и смотрела на свои вцепившиеся в поручень, с отхлынувшей кровью пальцы.
— В-вам… как в-вам… не стыдно вам как!.. — заикаясь, выговорил я. — Беременная рря-адом стоит… а вы… вы женщина и-или… кто вы?!
— Что он ко мне пристал, идиот какой-то?! — с чувством незаслуженно оскорбленной, уже как бы к автобусу обращаясь, выкрикнула баба.
— Садитесь. Это вы сесть хотите? — тронул беременную за рукав, вставая с сиденья противоположной стороны, пожилой мужчина. — А оскорблять, знаете ли, — сказал он мне, глядя мимо меня, — не дело. Выбирать нужно выражения.
— Да уж вы-то еще! — совсем уже не в силах сдерживать себя, закричал я. — Учитель тоже… благородство проявил — встал… Теперь ему все можно!..
Автобус затормозил, останавливаясь, и, ни на кого не глядя, я пробился к выходу и сошел. Моя остановка была лишь следующей, а от нее до дому еще минут пять ходу, и, пока я дошел, мое поднявшееся к горлу сердце мало-помалу опустилось на место.