Повести и рассказы
Шрифт:
— А то, милячок, вот еще как бывает, — гудел Лука, поводя бровями, — ты его, зверя, хочешь скрадом взять, он тебя…
— Кто-то едет, — сказал Николай и вышел на улицу.
Меж соснами густого парка мелькала подвода.
— Боже мой! — выбросил юноша руки навстречу под'езжавшим. — Вот не ожидал!
Девчонка в большой шали и с кнутом остановила лошадь. Из саней выскочил бывший денщик Сидоров, и закряхтел, приподымаясь, Павел Федосеич.
— Не утерпел, брат, вьюнош, Коля… Потянуло, брат. Неотразимо повлекло. Точно перстом кто указал и повелел категорически: иди! А главное, Сидоров подбил… Ах, Сидоров, Сидоров…
Он был одет в теплые, из телячьей шкуры, сапоги, в короткий полушубок, перетянутый по большому животу кушаком, на голове лихо сидела порыжелая свалявшаяся папаха. Вообще Павел Федосеич выглядел молодцом, даже чисто бритое лицо его было напудрено, а большие рыжие с проседью усы закручены колечками.
— А мне что-то скучно, Павел Федосеич. И сам не знаю, почему…
— Уныние пагубно, — сказал чиновник.
Коротконогий, похожий на мальчишку, рыжий писарь Илюшин, пуча раскосые глаза, во все щеки раздувал казенный самовар.
Чай пили бестолково, на-ходу и обжигаясь. Безмолвие сменилось звонким повышенным говором Павла Федосеича, он был необычайно возбужден, наэлектризован, как бездождное облако, стегающее воздух градом слов. Николай с кружкой чаю стоял у печки и удивленно прислушивался к неумным речам Павла Федосеича. «Нет, он не пьян», подумал юноша. Сидоров улыбался и радостно кивал головой.
— Как бы, папаша, животик только вот… — ухмыльнулся корявым лицом Трофим Егоров.
— Что, телеса? Не беспокойся, землячок: я легче пуха, я лося перегоню, я сто верст без отдыха, через три озера таких, как Пейпус… А вы знаете, товарищи, — выпрямился он и поправил на переносице пластырь. — Мы отдаем себя в иго товарищей в кавычках, будем друг дружку звать тоже товарищами… Ну, так вот, товарищи, дорогие мои, сознание, что мы возвращаемся домой к своим очагам, так сказать, к дыму отечества, придаст нашим ногам крылья… Фу-у-у, я, ребята, устал… Хорошо бы водки выпить… — По красному, отечному лицу Павла Федосеича струился пот.
Лука пошарил в кошеле, достал бутылку. Все, даже Павел Федосеич, закричали:
— Спрячь, спрячь!.. Пригодится в дороге…
— Кушайте во славу, — прошуршал серым голосом, сидевший на мешке прасол Червячков. — У меня этого продукту запасено. Хватит.
— Налей, — сказал Луке солдат Мокрин. — С отвалом, земляки! — и выпил. Лицо у Мокрина строгое, борода густая, нос большой с горбиной. — Это господские? — спросил он Николая. — В таком разе конфискую, — он снял со стены круглые часы, прикрутил бечевкой маятник с боевой пружиной, чтоб не дрыгали, и — в торбу.
— Напрасно, — сказали Николай и Павел Федосеич.
— Пошто напрасно? — недовольно ответил за Мокрина Лука. — Нешто, мало наших денег этой сволочи оставили? Не из дома тащим, а в дом, — он сорвал с гвоздя в фигурчатой оправе градусник, повертел перед глазами и швырнул, как хлам, в угол, потом выворотил из печки медные дверцы, сунул в корзину, вытряс из постельников солому, встряхнул мешки, круто скатал их, сунул в корзину. — А то мы обносились все. Робенкам сгодится.
Поискал глазами, еще бы чего прихватить, — он
— Не жадничай, чижало будет, — и ухватился за телефонную трубку:
— Вот это желательно конфисковать, — сказал он, — у меня парнишка дома… Для игры…
Но в этот миг телефон зазвонил.
— Кто у телефона? — спросил Николай Ребров. — Здравия желаю, ваше превосходительство… Когда? Сейчас?.. Ваше превосходительство, я не могу, я плохо чувствую себя… А больше никого нет… Что? Слушаюсь, слушаюсь… — Он быстро накинул шинель, сказал впопыхах: — Я живо… Экстренно генерал требует.
— Торопись… Скоро выходить, — крикнул вслед Трофим Егоров.
«Вот оно, — смутно подумал Николай, пересекая наполненный сумерками парк. — Как бы не послал куда с бумагой… Не пойду. Я ж расчет получил… Не имеет права».
А сердце бессознательно твердило: «вот оно, вот оно». Над головой с тревожным карканьем сорвалась ворона, юноша вздрогнул и наткнулся на генерала.
— А Илюшин где? Звонил, звонил…
— Его нет, ваше превосходительство.
— Тьфу! — плюнул генерал. — Возьми меня под руку. — У генерала опять отнялась нога, он грузно подпирался палкой, и юноша ощутил судорожную дрожь во всем его теле. — Чорт… Никого нет: ни доктора, никого, — хрипло, прерывисто дышал генерал, хватая ртом воздух.
— Вам плохо, ваше превосходительство?
— При чем тут я! — крикнул генерал, и раздражительно: — Поручик Баранов застрелился.
— Как?! — и ноги юноши вдавились в снег.
— Идем, идем… Чорт… этот парк… Какая темень.
Николай весь трясся, веки безостановочно моргали, он всхлипнул и схватил генерала за руку:
— Ваше превосходительство, что ж это! Что же… — Все провалилось в мрак, в сон, и нет яви. А явь все-таки была, и темный сон не мог захлестнуть ее: — «торопись, скоро выходить» — и где-то в сердце, как зуда, зудила явь.
Лицо поручика Баранова спокойное, но губы чуть-чуть искривлены вопросительной улыбкой, они хотят сказать: «А ну-ка? Вот и все».
Николай Ребров сделал над собой усилие, нервы его напряглись, душа заковалась в латы.
Генерал снял фуражку с огромным, как крыша, козырьком, перекрестился и сказал:
— Напрасно, поручик, напрасно.
Поручик промолчал, поручик Баранов, все так же таинственно улыбаясь, сидел в кресле, с запрокинутой, повалившейся, на бок головой, левая рука его упруго-крепко впилась в ручку кресла, правая — висела по-мертвому, в виске опаленное отверстие, по виску, по щеке, чрез ухо, на пол — влага жизни — кровь. И тибитейка валялась в красной луже. Рука успела отшвырнуть револьвер к стене, швырнула и потеряла жизнь, висит. Поручик, видимо, собрался в поход, в Париж, в Россию, на Сену, в мрак, чрез Пейпус-озеро: чемоданы увязаны, все прибрано, он еще с утра расчелся с хозяевами, всех наградил, как властелин.
Хозяева стояли тут же, и еще народ, шопотом переговаривались, двигались медлительно и вяло, как во сне, — должно быть, правда, сон — и огонек в уснувшей люстре загадочно дремал.
— Тебе, — взял генерал со стола письмо и подал юноше. На конверте твердо: «Николаю Реброву». Юноша дрожащей рукой письмо в карман. И сердце опять: «торопись, торопись». Но сон был глубок и цепок: латы ослабевали, нервы назойно выходили из повиновенья.
Сквозь пыхтенье, покашливанье и звяк генеральских шпор тягуче волочились фразы: