Повести и рассказы
Шрифт:
Дуня обвила оголенной рукой толстую шею урядника, гладит его волосы, что-то шепчет и улыбается лукаво и ласково.
Урядник хохочет неслышно, и его живот, подпрыгивая, колышется в такт смеху, а вместе с ним колышется Дуня, стройная, свежая, в розовой рубашке.
— Два с полтиной, два с полтиной!.. Нет, врешь, — бредит скороговоркой купец и, застонав, добавляет убежденно:
— Еще успеешь угореть-то.
Доктор испугался, пополз было назад, но раздумал.
Дуня встала, заслонив собою свет лампы, и через рубаху соблазнительно сквозило ее красивое тело.
— Чего он тебе толковал-то?
— А ну их к чертям! — почти крикнула она.
— Тсс… услышит.
— Спят… нажрались оба.
Доктор таращит глаза, дивится. Не во сне ли, думает. А они, проклятые, шипят гусями:
— Люблю тебя, Павлуша.
— Любишь? Ты чего-то юлишь, по роже вижу, что юлишь… А дьячок-то?
— Не вспоминай. Ведь каялась… Чего же тебе надо? Прости!
Замолчали оба. Он красного вина подносит, сам пьет, ее плечо лапой гладит, тискает.
— Ночевать не будешь?
— Нет, ехать надо.
— Подари колечко. Может, не увидимся… Уйду.
— Что-о?
Таящимся, но злобным смехом всколыхнулась Дуня, задорно запрокинула с двумя черными косами голову, взметнула вверх руки, хрустнула пальцами и, покачиваясь гибким станом, протянула:
— Испужа-а-лся?.. А ежели уйду? Кто удержит?
— Сма-а-три, Дуня!
Урядник поднял над головой револьвер, потряс им в воздухе:
— Со дна моря достану, из могилы выкопаю, воскрешу и перерву глотку… Знай!
Она прижала локтями грудь, съежилась, вздрогнула зябко:
— Заколела я чего-то… Поцелуй.
Потемнело у доктора в глазах: сон или не сон? В ушах шумит, во рту пересохло, и, как в наковальню молотом, бьет в груди сердце.
Быстро поднялся с полу — нет, не сон, — быстро подошел к постельнику и, нагнувшись, стал шарить спички.
У урядника погас огонь и захлопнулась плотно дверь. Оттуда слышалась не то ругань, не то смех.
Доктор зажег лампу. Руки его дрожали. Взгляд стал диким, растерянным, а мускул над глазом запрыгал. Он налил в чайный стакан коньяку и жадно, залпом, выпил.
«Нет, не сон…»
Была глухая ночь. Хмель нахрапом вползал в его голову. Заскакали мысли, перепутались, как испуганное стадо баранов, и бросились врассыпную. Чувствовал он, как уползает из-под ног почва, как все горит и стонет у него в душе. Тяжко сделалось.
Время шло. Лампа давно погасла, копоть от тлеющего фитиля висела над столом черным угаром, а сквозь окна глядела луна.
— Эй, ты, господин торгующий… купец! — говорил доктор пьяным голосом. — Тарантас этакий, а? Слышишь? Храпишь? Ну, черт с тобой, спи. Н-нда-а… Болотина-то, грязь-то какая. Ай-яй-яй-яй-яй… Ай-яй-яй-яй-яй… Бррр! Где тут гармония, красота? Вдруг урядник… и Дуня. Ходячее пузо какое-то… и алый полевой цветок. А? Нет, ты посуди, Аршин Иваныч, прав я или не прав? Дурак я, слюнтяй, интеллигент, мечтатель, кисель паршивый! Вот кто я…
Доктор приподнялся с лавки, взъерошил волосы, вытаращил глаза и закричал:
— Эй,
В комнате урядника примолкли, притаились, умерли.
— За что ж ты мне в душу-то харкнула? А? Ведь ты кто? Знаешь, ты кто? Змея!.. — стал кричать, топая ногами, доктор.
Во тьме что-то зачавкало, всхлипнуло, зашипело, и раздался голос купца:
— Вы с кем это рассуждение имеете?
Доктор удивился звуку голоса, но встал, побрел, еле держась на ногах, к купцу и упал возле него на колени. Целовал его, плакал горько пьяными слезами, жаловался:
— Где же правда, где? Вдруг Дуня — и на коленях у борова. А?.. Зачем обещать тогда? А ведь так клялась…
— Да-а-а, вон оно что. Хе-хе-хе. Так-так-так. На то и щука в море. Вот те и чистая! Ха-ха! Ловко. Вот те и краля!
Доктор, покачиваясь, стоял на коленях и грозно тряс кулаком:
— У-ух ты мне! Куроцап! Убью!!
— Смотри, отскочите… — иронически заметил купец и продолжал зевая: — А ты вот лучше высморкайся да ложись спать с богом. Ишь ночь…
Он еще раз зевнул, перекрестил рот и, перевернувшись, добавил:
— Она даром что Авдокея Ивановна, а умная, стерьва: где пообедает, туда и ужинать идет.
Сказал и через минуту захрапел.
Слышно было, как во дворе раздавались деловитые голоса, бубенцы побрякивали, тяжелые сапоги топали по сенцам и ступеням крыльца, отворялась и затворялась наружная дверь.
Заскрипели ворота, рванули кони, колеса затараторили.
— С бого-о-ом!
Тявкнула спросонок собака, опять заскрипели и хлопнули ворота, побродил кто-то по двору, и все стихло.
Час прошел, томительный и длинный, наполненный вздохами, бессвязным бормотанием, затаенным ночным шорохом: должно быть, черти бродили по избе.
Луна еще не ушла с неба, но конец ночи близок.
— Барин, а барин, — еле слышно позвала нежданно Дуня.
Она стояла среди комнаты, трепетно-белая, охваченная снопом лунных лучей.
— Желанный…
Доктор застонал, открыл глаза и зло перевернулся лицом вниз.
Дуня стоит над ним, что-то причитает и вся дрожит, как в непогоду дерево.
— Слушай-ка… Не серчай… — льется нежный, молящий голос. — Ты разбери только по косточкам жизнь-то мою, разбери, выведай. Не серчай, ради господа.
— Тебе что надо? — повернув к ней голову, крикнул доктор. — Тебе, собственно, что от меня требуется? — и опять уткнулся в подушку.
Прошла длительная жуткая минута. Дуня несмело опустилась возле него на колени.
— Ах, милый, рассуди: ведь смерть, прямо смерть от него, от лиходея, от урядника-то… Муж бил, вот как бил, житья не было; забрали на войну, обрадовалась — хошь отдохну. Тот черт-то привязался, урядник-то… запугал, загрозился: «убью!» — кричит, а защитить некому — одна. Ну и взял… А все ждала, сколько свечей богородице переставила; вот, думала, найдется человек, вот пожалеет. Пришел ты, приласкал, такой хороший… аж сердце запрыгало во мне, одурела с радости. А с ним, с аспидом, развязалась, отвела глаза, успокоила, — убил бы. Понял? Вот, бери теперича… Возьмешь?