Повести и рассказы
Шрифт:
– А вот бокалов нет, – огорченно сказал Алексей. – Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?
– Никуда.
На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…
Алексей
– Как открывать? С бабахом или без?
– Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.
– За вас, Нина, – сказал Алексей и поднял кружку.
– Лучше за вас. Вы все-таки гость.
– Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?
– Можем, – улыбнулась Нина. – Наверное, даже должны.
Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.
– Остановись, мгновение… – повторила душа.
– Рано, старик, – грустно ответил черт, – сверхновой еще пылать и пылать…
И, кроме тишины, была темнота.
– Зачем ты появился? – спросила Нина.
– За тобой, – сказал Алексей.
– Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…
– За тобой, – повторил Алексей.
– Пусть это будет правдой.
– Это правда.
– Но ведь война…
– Никакой войны нет!
– Зачем ты соврал, старик? – непривычно тихо спросил черт.
– Я не соврал, – воспротивилась душа Алексея Ивановича. – Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..
– А потом ты улетел в Москву.
– Чтобы вернуться вновь!
– Лучше бы ты не возвращался, старик…
– Пристегнитесь, товарищ писатель, – сказал Алексею радист, выходя из кабины. – Сейчас посадка.
– Спокойно долетели, – ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
– Еще сесть надо, – философски заметил радист. – А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
– Верно, радист.
– Забрали бы вы ее в Москву.
– Забрал бы, да она не хочет.
– Ишь ты! – удивился радист. – Не женское это дело – война.
– Война не спрашивает, где чье дело.
– Справедливо… Ну, счастья вам тогда, – и ушел в кабину.
Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней – костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
– Целы?
– Вроде
– И вас также.
Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
– Нина с вами?
Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
– Осторожнее! Не картошку тащишь… – и пошел к самолету.
Алексей цепко взял его за плечо.
– Стой! Нина где, спрашиваю.
Комиссар обернулся.
– Нина? – в глазах его плясали крохотные языки костров. – Нет Нины, Алеша.
– Как нет?!
– Убили Нину.
– Кто? – Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
– В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
– Кто ее пустил на операцию? – Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. – Кто разрешил?
– Она просила… – глухо сказал комиссар. – Мы не ждали засады, думали – без боя обойдется…
– Ты? – Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
– Ты разрешил?..
Комиссар молчал.
И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
– Сво-о-олочи!..
– Брэк! – крикнул черт. – Совсем с ума сошел…
Алексей ничего не хотел замечать – только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом – вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой – раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
– Стоп! – сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
– Совсем с ума сошел, – ворчливо повторил черт. – Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
– Я ничего не соображал, ничего не помнил…
– Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?