Повести и рассказы
Шрифт:
Покоренный его искусством, я, не выдержав, обратился к нему:
— Почтенный мастер, как вы это делаете?
Его не тронул мой восторг, криво усмехнувшись, он холодно бросил:
— Руками!
Словно ком грязи полетел мне в душу, я задохнулся от обиды и зарекся заговаривать со стариком, но, будучи по натуре человеком отходчивым, вскоре, конечно, забыл об этом.
Потом секретарь Ло познакомил меня с высоким, на вид образованным молодым человеком. Гладкая кожа на его лице лоснилась, при виде меня он расплылся в улыбке. Это был Ло Цзяцзюй, бригадир художников-декораторов, впоследствии оказавшийся моим непосредственным начальником. Он выхватил из моих рук поклажу и повел в общежитие, по дороге сообщив, что давно с нетерпением ждет меня и мечтает назвать своим учителем. Я принял его слова за чистую монету, зная, с каким интересом относятся к нам, студентам художественного училища, художники-любители. Позже я понял,
Ло Цзяцзюй привел меня к покосившейся лачуге.
— Не обижайтесь, — сказал он. — В нашей мастерской работают местные, поэтому у нас нет общежития. Тут когда-то жил родственник нашего счетовода, тоже художник, он приезжал сюда на заработки и оставил после себя такой беспорядок. Узнав о вашем приезде, мы наскоро расчистили первую комнату, со временем освободим и вторую, смежную…
Я заглянул внутрь и подумал, что вряд ли тут кто-то жил. Небольшое помещение в форме квадрата со стороной в три-четыре метра чем-то напоминало необожженную глиняную заготовку: земляной пол, обвалившаяся со стен штукатурка, свисающая с потемневших бревен на потолке солома. В проеме между комнатами не было двери, вместо нее приставили доску. Из второй комнаты, как из погреба, несло затхлой сыростью. Несколько грубых плошек на подоконнике, грязный матрац, набитый травой… Вы думаете, я пришел в уныние? Ничуть не бывало. Предложи мне в ту пору выбирать между жизнью во дворце и в лесу, я предпочел бы последнее. Ибо природа — неиссякаемый источник впечатлений, которые человек воплощает в искусстве. Я сразу приметил оконце на задний двор, откуда открывался вид на широкую речную отмель и безмолвное дикое поле; сливаясь в единое целое с моим безыскусным жильем, этот пейзаж дышал чистой, естественной красотой и поэзией. Как хорошо!
Поймите, мне было каких-то двадцать с хвостиком, и хотя я уже вышел из стен училища, но мыслями, душой все еще жил в храме искусства и с обостренным художественным чувством воспринимал окружающее. Мне казалось, вся природа, живая и неживая, искрилась, дышала, издавала звуки. И лучи солнца, и ветер, и трепещущие тени деревьев, и мельчайшие тихие светлые песчинки — все было одухотворено, наделено чувствами. Знаете ли вы, что ночь богаче дня красками, ощущениями? Мне казалось, нервные окончания моего тела обнажены; утомленный впечатлениями, я часто долго не мог успокоиться. Какое возбуждение владело мной! Я был по-настоящему счастлив. Мне нравились рабочие мастерской, нравилась живописность их поз и, главное, их замкнутый и правдивый характер, своеобразие каждого лица. Я был исполнен к ним самой горячей симпатией.
Вскоре, однако, я стал замечать, что никто, кроме Ло Цзяцзюя, не разговаривает со мной, никто не соглашается позировать, хотя деревенские жители обычно любят, когда их рисуют. Почему же они избегают меня?
Как-то утром, когда я, согнувшись, чистил зубы у рукомойника рядом с домом, Цуй Дацзяо, шофер мастерской, крепко сжав мое плечо, неожиданно, с грубой бесцеремонностью спросил:
— Ты что, парень, из контриков?
Застигнутый врасплох, я выплюнул пену изо рта и повернулся к нему, но он уже уходил, покачивая широкими плечами.
Цуй был парень с придурью, но бухнул это, видимо, неспроста. Я догнал его, чтобы расспросить обо всем, но он, нахально глядя мне в глаза, отрезал:
— Нечего дурака валять! В мастерской все давно уже знают, что тебя прислали к нам на перевоспитание!
Судя по его презрительному тону, он и в самом деле считал меня преступником.
И тут я вспомнил черный листок уведомления, вспомнил натянутость секретаря Ло, прячущиеся от меня лица. Так вот, оказывается, в чем дело! Нет дыма без огня. Но я ведь не совершал никаких проступков! Правда, после пятьдесят седьмого года в нашей жизни поприбавилось кое-что, например доносы. Может быть, в частной беседе я сказал что-то неблагонадежное? Разве упомнить все, что говоришь? У меня появилось ощущение, будто что-то незримое преследует меня, играет мной, угрожает. В душе зародился страх.
Я уже не мог сохранять прежнее отношение к этим людям, связывая их холодную безучастность с незримой опасностью. Мне не хотелось и сближаться с ними, будто я и в самом деле совершил что-то постыдное. Это было скверное чувство, оно постепенно притупило во мне восприимчивость к красоте;
Моей единственной отрадой стало окошко на задний двор. Подложив под подушку стопку книг, я устраивался так, чтобы взглядом охватить панораму за окном. Оконные переплеты — это те же рамы картин, но живых, вечно меняющихся. На моей картине, насколько хватал глаз, сливаясь с горизонтом, медленно несла свои тяжелые, мутные воды древняя река.
Ее русло в этом месте было мелким, суда никогда не приплывали сюда. Берег реки представлял собой пересохшую глинистую отмель, которая под жарким солнцем покрылась жесткой коркой, задубела и растрескалась, и лишь кое-где над пологим берегом поднимались груды щербатых камней. Растительность, чахлая, скудная, едва зазеленев, жухла и желтела; раскинувшиеся в обе стороны берега постепенно смягчали свои очертания, растворяясь, как дым, и теряясь в безлюдной выцветшей пустоши. С одного края пустошь утопала в густом тумане, так что даже в солнечную погоду нельзя было увидеть ее границ; с другого, километрах в сорока отсюда, упиралась в черный пояс леса, полного волшебных тайн. Взметнувшиеся над лесом стаи птиц возвещали бурю и ливни, а когда темные тучи рассеивались, солнце посылало на землю свои прозрачные, стекловидные лучи, радуя все вокруг. Осенью, собравшись в стаи, высоко в небе пролетали птицы, и в мой унылый пейзаж в оконной раме врывались новые звуки, дыхание жизни, свободы, немного покоя и умиротворения. Птицы улетали далеко-далеко за край леса, и мое сердце уносилось вслед за ними.
Кто захочет стать моим спутником, войти в мою серую жизнь?
2. Это случилось в выходной день, примерно через месяц после моего приезда. Провалявшись от нечего делать все утро в постели, я наконец встал, открыл дверь и замер от неожиданности: передо мной сидел черный пес с длинными вислыми ушами. С виду это был свирепый и матерый зверь, весь заросший густой черной шерстью, из-за которой не видно было морды. Раскрыв пасть и выпустив влажный розовый язык, он тяжело и часто дышал. При моем появлении он не залаял, а, воинственно ощетинившись, продолжал сидеть как изваяние. Я шел за кипятком и теперь, теребя в руках термос, несколько раз переступал было порог, но каждый раз под его грозным взглядом вынужден был ретироваться. Так мы довольно долго стояли друг против друга, и он не собирался уступать. Я решил обойти его стороной, памятуя при этом, что чем меньше бояться собаку, тем меньше внимания она на вас обратит. Правда, эта собака определенно пришла именно ко мне. Я вышел и попробовал обойти ее сначала с одной, потом с другой стороны, но она, повторив свой маневр, каждый раз ложилась прямо передо мной, преграждая путь и не выпуская меня. Я переступал с ноги на ногу, не зная, как выбраться из этого глупейшего положения, и недоумевая, что этому псу от меня надо, как вдруг услышал оглушительный смех. Цуй Дацзяо, опершись на кирпичную стену гаража, вовсю потешался надо мной. Я вскипел, замахнулся на пса термосом и заорал:
— Что тебе надо?! Прибью!
Повернувшись, я схватился за совок, но тут меня остановил хриплый окрик:
— Не трогай!
Это был Ло Чангуй, старый мастер-формовщик, тот самый, что так нелюбезно обошелся со мной в первый день моего приезда. Он подошел ко мне, на ходу коротко бросив:
— Черныш, пошел!
Собака чуть отодвинулась назад. Я пригласил Ло в комнату, хотел угостить его чаем, но термос был пуст. Ло засмеялся.
— Не бойся, пес дикий, он редко здесь появляется, посидит и уйдет!
— Нет, он не похож на дикого, — сказал я.
— У тебя острый глаз, как ты догадался? — спросил Ло.
— Интуитивно.
Это словечко было в ходу среди студентов художественного училища. Ло насупился, не поняв его.
— Да, ты прав, это домашний пес, — сказал он. — Раньше он жил у маляра на улице Эрдао, у него была блестящая гладкая шерсть, маляр шутил, что красит ее краской. Два года тому назад, когда разразился голод и хозяевам было трудно его прокормить, они задумали злое дело. Маляр отвез его к деревообделочному заводу и оставил там, но, когда вернулся, пес ждал его дома: он прибежал раньше хозяина. Маляр снова, не пожалев собаку, отвел ее далеко за город и бросил у кирпичного завода, привязав цепью к подъемнику. Но как-то ночью, когда шел проливной дождь, собака снова вернулась. Она промокла, на шее болтался обрывок цепи, загривок был в крови — и все-таки она вернулась! Забившись под лавку, она не выходила на зов, отказывалась от еды, словно поняв, почему ее гнали из дому, и только совсем обессилев с голоду, брала еду, но ела мало и никогда ничего не таскала. Ну скажи, не умный ли зверь?