Повести и рассказы
Шрифт:
— Балакин, ты как?.. Молчишь? Не бойся, не бойся, не отдадим. Ну-ка, посмотрим середнячков… Бабенко, Горожанкин, Панфилов… Нет, это все не то. С этими мы еще поработаем. Нда-а… Может, есть добровольцы?
Никто не ответил.
— Погоди, ребята, — сказал вдруг начальник. — Нашел! — Он повеселел и снял трубку. — Механический мне… Товарищ Фаворов? Замучил ты меня. Да нет, аппетит, аппетит, говорю у тебя… Бери, шут с тобой! Не вешай трубку, сейчас скажу. Что? Ну во-от, какие слова загибаешь. Лодырей мы не держим… Не-ет, это такой тебе будет, что всех стахановцев… Новатор!
Наступила тишина. Рабочие курили, боясь взглянуть
— Разряд? Не в разряде дело. Такой, понимаешь, парень — быстрый, на лету все схватывает. Благодарить будешь! И наладит и приспособление сам придумает. Вот именно, и в чертежах разбирается. И потом — артист. Помнишь, в красном уголке стихи читал о советском паспорте? Он, честное слово! А фамилия — специально для Доски почета: Гусаров.
Конторка вздрогнула от дружного хохота. Петр Филиппович строго покосился на рабочих и угрожающе выставил кулак.
— Говоришь, не видел на доске? — продолжал он, ерзая на стуле. — Не видел, так увидишь. Этот тебе весь цех перевернет. Будет знатный человек механического завода!
Конторка опять дружно грохнула: начальник умел развеселить ребят.
— Ты записывай! — кричал он в трубку. — Записывай скорей, пока я не передумал. Григорий, Ульяна, Софья — Гусаров! Федор Иванович. Завтра он к тебе и придет…
Повесив трубку, Петр Филиппович долго смеялся вместе с рабочими. Девушка-инженер растерянно оглядывалась, как будто смеялись над нею: непонятен был ей этот общий приступ веселья.
— Думаете, стахановца отдаю? — шепнул ей Царев. — Нет, он у нас ни рыба ни мясо, пусть идет на завод. — Поднял руку, чтобы унять ребят, и привстал. — Кто там с краю — сходи-ка в цех, может, еще не ушел. Бегом! Пусть сюда идет.
И вдруг из тесного коридора сквозь табачный дым, от человека к человеку, в конторку вступила тишина. Петр Филиппович не сразу понял, в чем дело. Вышел из-за столика и замер, увидев жену. Вся его правда, вся честно прожитая жизнь с грустью и укоризной смотрела на него из усталых глаз Зинаиды Архиповны.
— Он был здесь… — негромко сказал кто-то.
— Пустите! — Покашливая, начальник заспешил, протиснулся в коридор, толпа рабочих молча раздалась перед ним. — Где он? Гусаров, ты здесь? Ушел?
И тут же через распахнутую дверь он увидел маленького широкоплечего человека, который быстро и твердо шел через цех к открытым во двор воротам.
— Гусаров! — страшно закричал Петр Филиппович. — Сейчас же воротись!
И, подстегнутый этим криком, человек ударился о столб и побежал за ворота по снегу, через синий, вечереющий двор.
Федор Гусаров поднимался на взгорье, шел редким, вырубленным лесом. Это был невысокий парень лет двадцати, плотный в плечах и тонконогий, в стеганой телогрейке нараспашку и в коротких кирзовых сапогах. Небритое курносое лицо его было неподвижно, прямая темнорусая прядь рассыпалась, упала на брови, и сквозь нее сухо блестели черные глаза.
Если бы все, что Петр Филиппович сказал о Гусарове, было отнесено к другому токарю, никто и не подумал бы смеяться. О Балакине, например, говорят такие слова каждый день, и он сам уже привык к тому, что он знатный человек: как только собрание — садится
Пустой, холодный лес отходил ко сну. Где-то далеко, за черными стволами, вместе с Федей бежало красное солнце, опускаясь все ниже, и, наконец, скрылось. Время от времени Федор наотмашь задевал себя кулаком по ноге и делал вперед несколько быстрых шагов. Или вдруг останавливался, разводя руками. В ушах его все еще звенел хохот рабочих, и Петр Филиппович красовался перед ним в своем жилете. Шум жизни словно впервые ворвался в его уши, и Федор подумал, что он уже взрослый человек и что он никому еще не нужен, кроме матери, которая раз в месяц присылала ему издалека большое письмо, полное ласкового зова и упреков.
«Ты у меня один — долго ли ездить будешь? — писала она, надеясь частотой своих призывов поколебать непонятное сердце сына. — Вернись, доучись, успокой…».
Легко и незаметно ноги вынесли Федю на голый горб. Сзади него в сумерках замерло хвойное море. Чистое небо угасало, бледнело. Там, где опустилось солнце, вытянулись в линию последние облачка, словно косяк красноватых птиц, улетающих за горизонт. А ниже, на дне большой снежной впадины, уже затянутой первым дымом ночи, Федя увидел гнездо бледных, мерцающих огней. За этими огнями угадывалось множество человеческих судеб, окруженных ярким светом, непрерывная деятельность, неизвестные радости и заботы.
Петр Филиппович Царев плохо знал человеческую натуру: в пределах, нужных лишь для того, чтобы «болты с шестигранной уменьшенной головкой» сходили со станков без задержки и с перевыполнением нормы. Если бы дело обстояло иначе, он поостерегся бы раньше времени делать выводы о Феде, может быть, даже сумел бы сделать из него выдающегося мастера токарного дела. Во всяком случае, он задумался бы над тем, почему Гусаров словно засыпает за станком, пристально глядя на блестящую заготовку.
А дело было простое. Через два или три месяца после того как Федор приехал на рудник, как раз после того вечера самодеятельности, когда Федя читал стихи о советском паспорте, его вызвали в управление, в комнатку, где помещались комитет комсомола и постройком. Молоденький секретарь с желтоватым лицом и горящими темными глазами молча осмотрел Федю из-за своего столика, помолчал, потом задал ему несколько вопросов для индивидуального подхода. Он спросил:
— Ну как вам на нашем руднике?
— Ничего, — ответил Федя, переминаясь.
— Да вы садитесь! — Секретарь откинулся на стуле, сунул руки в карманы и сощурился: он изучал нового комсомольца. — В каком бараке живете? В четвертом?
— Да.
— Ну как там, в бараке? Скоро будем в культурных домах жить. — Секретарь кашлянул и напыжился. Он, должно быть, недавно был избран секретарем и, овладевая новым делом, копировал инструктора, который ввел его в курс.
— Есть такое мнение… — Он испытующе посмотрел Федору в глаза и забарабанил пальцами по столу. — Есть такое мнение — поручить вам красный уголок. Как вы?