Повести и рассказы
Шрифт:
— К самому, значит? — сказал Середа. — Все-таки не удержался? Не поверил мне?
— О чем вы?
— Так, ни о чем. Возьми вот. Наши ударники. Размести получше. Надписи девчата принесут. Из технического отдела.
Федор взял пачку, стал считать фотографии. Знакомые лица одно за другим ложились на лавку. Братья-бурильщики Леоновы. Строгий и словно завитой на висках Петр Филиппович Царев. Самобаев, раскрывший глаза, словно в ужасе. Алексей Петрович…
— Алябьева в центр помести — Максима Дормидонтовича распоряжение, — сказал Середа.
Федор спокойно отсчитал восемнадцать фотографий
— Вот она! Слава богу, напомнил! — Середа взял эту фотографию и положил себе на колено. — Эту вот, Софью нашу… Снять с доски придется. Карточку можешь подарить ей. Что же ты, родная, подкузьмила нас?
— А что такое? Грехи есть?
— Весь грех — что молода. Еще не работала нигде после института. Вот и попалась. Как морозы стукнули, так план у нее и покатился вниз. Ниже проекта съехала. Конечно, и карьер здесь виноват, особенно Суртаиха. Да план, знаешь, ему все равно, кто виноват…
Они оба умолкли. Середа повертел карточку в руке и бросил на лавку. Потом встал и окинул взором барак.
— Пошел все-таки к Медведеву. А ничего ведь все равно не вышло, — сказал он.
Федя ждал, когда Середа уйдет, чтобы без него посмотреть на карточку и спрятать. А тот все осматривал стены барака.
— Хорошее помещение, — не без яда сказал Федя, глядя ему в ватную спину.
Середа с понимающей улыбкой оглянулся на него, сказал «н-да» и пошел к выходу, глухо стуча валенками. Наступила тишина, тени в углах сгустились, и где-то отчетливо заскреблась крыса. Она скреблась все настойчивее, и все дольше Федор задерживал кисть в банке с чернилами, глядя на портрет Антонины Сергеевны. Она смотрела на него рассеянно, мысли ее были в другом месте.
Написав афиши, Федор запер красный уголок и побежал к своему бараку. Открыв обитую войлоком дверь, он вошел в заиндевелый тамбур, а потом, как в жаркую баню, — в общежитие. Увидел сизые полосы махорочного дыма и подумал сначала, что в бараке идет митинг. Рабочие тесным кружком собрались в глубине за печью. Все смотрели на Газукина, который сидел немного поодаль в позе ученика, решающего задачу, — весь изогнулся, обтянутый майкой, и писал что-то в тетрадке, двигал голыми локтями. Федя заметил, что одна рука его забинтована чуть ниже плеча. Приподняв голову, обрамленную с двух сторон почти женскими русыми прядями, Васька с тоской оглянулся на рабочих, шевельнул губами. Легкий смех вспыхнул в кружке и угас.
Федору заступил дорогу Самобаев, подал ему сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца.
— Ну-ка, сидай к нам, Федя, расскажи, как брал управляющего «на-ура». Ну, что смотришь? Садись, говорю, попей чайку.
— Откуда узнали, дядя Сысой?
— Мы все знаем. Все видим. Без доклада, значит?
Федор рассказал о своем дневном визите к Медведеву.
Помолчав некоторое время, прихлебнув чаю и почесав грудь, Самобаев сказал:
— Ты этого не бросай.
— Медведев несогласный, — заметил за печью беззубый старик истопник Кузя. — Он ежели скажет, обратно не повёрнет.
— Так и должно. Хорошее дело никогда так не родится. Это только начало. Поживешь, Федор, не то
— Это верно, — подтвердил со своего топчана Аркаша. Он уже отдежурил и перед сном приобрел «человеческое обличье», то есть нарядился в свои бостоновые брюки и шелковую рубашку.
— Все меняется, — сказал Самобаев. — Даже Газукин вон изменился, заявления стал писать. Мне хочет вручить как члену постройкома. Вот и сиди, жди ихнюю милость, сколько уж чашек выпил, а он все пишет и конца не видать. Написал, что ли? УдарникI
Васька оглянулся и, подбирая вздернутую губу, зачастил новым для него глухим полушепотом:
— Думаешь, я… Я для принципа хочу. Я вон — план… Завод вон… Стоим, станки монтируем. И то двести десять. Кто еще двести десять дал? Хорошо — Балакину за дело. А Горожанкину? Сто восемьдесят, и его на Доску почета! А валы? Царев вон в лужу сел, и его на Доску почета! Так первее кто? Почему меня не поставили?
— А кто его в лужу садил, Царева? Кто? — ласково возразил Самобаев. — Доска у нас для передовиков социалистического соревнования отведена. А у тебя это не соревнование, а бес его знает что, не поймешь. Хоть ты и вахту объявил. У тебя стимул не тот. То принцип, то рублевку дай. В Америке, может, из тебя, Вася, Форд бы получился. А здесь, видишь, даже почести тебе отдавать не хотят.
Газукин молчал, молчал и вдруг спросил:
— Это почему же?
— Ну вот, начинай сначала. Валяй, пиши уж!..
Подошел Герасим Минаевич — огромный в плечах, задумчивый. Широким отцовским движением руки Самобаев будто смахнул со своего топчана молодого парня. Дизелист сел, докуривая цигарку.
— У нас почести Красному знамени отдаются, — сказал он и посмотрел на Ваську.
За последние дни Герасим Минаевич заметно изменился. Он стал мягче. Перед сном ему теперь нужно было послушать беседу. Еще не пришел ответ на письмо, которое отослал Алексей Петрович, а дизелист уже начал прощаться с комбинатом, и все понимали это.
— Как, Минаич, дела? — спросил истопник Кузя из-за печи.
— Понимаешь, до сих пор ответа нет. — Дизелист затянулся в последний раз и приклеил окурок под сапог.
— Герасим, тебе бы в Куйбышев или в Сталинград написать, — сказал Аркаша. — На стройки коммунизма.
— В Куйбышеве я был в тридцать девятом году. А сейчас там нужна квалифицированная рабсила. Там, брат, медью головки не чеканят.
— Повар! — с лаской в голосе позвал Самобаев. При этом плотник низко наклонился, наливая в кружку кипятку из чайника, установленного под топчаном. — Значит, коммунизм в Куйбышеве только будет? Без фосфорита, думаешь, будем обходиться? И, конечно, без щей? — добавил он еще ласковее и выпрямился. — А Алексей Петрович, он что — не коммунист? А я до сих пор, признаться, думал, что ученый, который в кресле всю жизнь сидит, что и он чего-то делает. Ты знаешь хоть, что такое высшая математика?