Повести и рассказы
Шрифт:
Перевод С. Коляджина
ОН МОЛОД, ПОЛОН СИЛ, ИНТЕЛЛИГЕНТЕН
Он молод, полон сил, интеллигентен.
Четыре раза он приходил ко мне.
Приходил по важному делу: просил моего ходатайства о назначении на службу. Он состоял на службе целых девять лет, но несколько месяцев тому назад его уволили. С каким удрученным видом этот молодой человек является ко мне — просить! Как он весь сникает, узнав, что мои старания не увенчались успехом! Когда он был у меня в последний раз, мне просто стало совестно; я почувствовал себя виноватым… Нет, так больше невмоготу, я буду вынужден
Сегодня он пришел опять.
Когда я пригласил его сесть, он впился в меня пытливым взглядом, лицо его заметно побледнело и вытянулось.
— Ну как? — спросил он.
В это простое слово он вложил всю свою душу, все свое существо.
Я ответил, что опять — неудача.
— Просто не могу себе представить! — воскликнул он с горечью. — Мне нельзя без службы. Я должен как-то жить… Войдите в мое положение! Это ужасно!
И он разразился потоком горьких жалоб, упреков, мрачных предположений. Мне стало жаль его.
— В конце концов подумайте о какой-нибудь другой работе, — осторожно намекнул я.
Молодой человек бросил на меня такой удивленный и обиженный взгляд, что я тут же раскаялся в своей опрометчивости,
— Работа! — гневно возразил он. — Скажите прямо, что ничего не можете сделать для меня, но зачем глумиться?
Я попытался было убедить его, что в слове «работа» нет ничего обидного и зложелательного, что у меня и в мыслях не было смеяться над его бедой, напротив.
Он демонстративно взялся за шляпу.
— Значит, нет никакой надежды? — спросил он уже от дверей.
— К сожалению, я не в силах ничего сделать, — сказал я решительно.
— Что ж, выходит, я пропащий человек!
Лицо его выражало глубокое отчаяние.
Я пытался его ободрить, вдохнуть веру в милость судьбы, разумеется, всячески избегая произносить слово «работа». Он, такой молодой, здоровый, такой интеллигентный, не простил бы мне этой кровной обиды.
— Благодарствую, не надо меня утешать, со мной все кончено.
— Почему же кончено?
— Мне остается одно: умереть с голоду или покончить счеты с жизнью.
Произнеся эти трагические слова, он хлопнул дверью и удалился.
Покончить счеты с жизнью?
Я не верю в это, я знаю: не бывать ни первому, ни второму; все это пустые слова, вырвавшиеся в минуту раздражения. Но в них было столько искренности! Да, он произнес их в минуту безнадежности и отчаяния с горьким сознанием своей беспомощности.
Безнадежность? Отчаяние? Беспомощность?
Я задумался, удрученный.
И сказал себе:
О, Болгария! Могучая, полногрудая, изобильная, цветущая, святая мать — кормилица немощных, безжизненных, пропащих уродов! Есть у тебя огромный простор для труда; ты арена, зовущая к широкой деятельности, к великим, плодотворным начинаниям; бескрайние, плодородные, тучные поля твои остаются яловыми; сокровища в недрах — пренебрегнутыми; стихийные желания и потребности — неудовлетворенными! Твое животворное солнце своими жаркими лучами не возжигает в наших душах пламя энергии, струи твоего вольного воздуха, который мы вдыхаем с наслаждением, не наполняют нашу грудь жаждой гордой независимости, свободного полета. Нет! Мы бедны, мы жалки и малодушны. Благородный пот идущего за ралом, честный труд ремесленника, простая, скромная слава честно заработанного куска хлеба, слава безвестных тружеников-героев
О, дайте ему службу!
Потому что он молод, полон сил, интеллигентен.
Перевод В. Поляновой
ВЫХЛОПОТАЛА
Когда Пенчо Знаховский вошел к себе во двор, жена его, занятая каким-то хозяйственным делом, обернула к нему свое красивое доброе лицо и поглядела на него с тревогой. Но, не обнаружив озабоченности, омрачавшей его лицо утром, когда он уходил, она решила, что сейчас услышит от него что-нибудь обнадеживающее, и спросила:
— Удача?
— Пойдем, Петруна! — сказал Пенчо.
И оба пошли в комнату.
Пенчо прикрикнул на детей, которые шумели там, — жалкие создания с бледными, бескровными лицами, словно постаревшие от тягостей, лишений и бед, постигших их в столь раннем возрасте, и торжественно объявил жене:
— Петруна! По-моему, только ты можешь помочь.
Петруна взглянула на него удивленно:
— Как же я могу помочь?
— Ступай к господину Чардашевскому.
— Мне идти к Чардашевскому?!
— Да, пойди попроси у него для меня эту должность. Я вижу, все остальное — ерунда! Большие люди обещают, а потом забывают. Сытый голодного не разумеет. Давай лучше сами себе поможем.
Застигнутая врасплох, Петруна растерялась, побледнела. Нет, она не может идти к господину Чардашевскому. Как она пойдет? Это и неприлично и страшно. Нет, нет! Просто невозможно.
Пенчо рассердился.
— Ну вот, раскудахталась, а чего, и сама не знает, — раздраженно сказал он. — Никто тебя не съест. В нашем положении нос задирать не приходится. Мы — нищие, умираем с голоду. В доме семь ртов каши просят, а где я возьму, если упущу и эту должность? Она для нас — жизнь и хлеб. А без нее — смерть.
— Но как я пойду? Зачем ты меня посылаешь? Разве не обещали тебе помочь влиятельные люди? — спрашивала или, вернее, стонала близкая к отчаянию Петруна.
— Говорю тебе — ерунда! Не надейтесь на князей и сынов человеческих. Сходи сама к Чардашевскому… Так и другие, повыше нас, делают.
— Но с какой стати Чардашевский послушает меня?
— Ну, женщина — это другое дело. Когда женщина о, чем-нибудь просит, ее совсем иначе слушают. Это вполне естественно. Кроме того, господин Чардашевский тебя знает. И как я не догадался хоть раз нанести ему визит вместе с тобой? Это надо было сделать из вежливости! Чардашевский знает и уважает тебя.