Повести и рассказы
Шрифт:
А я подумал о том, что ведь есть самолеты и поезда, которые совершают маршруты вне графика и вне расписания. Это самолеты и поезда особого назначения (как раз самые важные!): они помогают, они спасают… Я не сказал об этом отцу. Но я еду сдавать билет.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ
Повесть
Моим дорогим друзьям — рыцарям детского театра
На углу, возле театра, стояла застекленная автоматная будка. Телефона в ней не было: его убрали по просьбе Ивана Максимовича. Автоматные разговоры казались ему легкомысленными и поэтому не могли происходить по соседству с детским театром.
Иван Максимович вошел в будку и стал наблюдать, как ребята шли в театр. Он часто делал это перед началом спектаклей. Будка, по мнению Ивана Максимовича, отделяла его от того, что происходило на площади: он мог оценивать события как бы со стороны, а ребята могли вести себя непосредственно — они не знали, что директор театра за ними следит. Кроме того, они не знали, что Иван Максимович — директор театра. Поэтому опасения его, в общем-то, были напрасны… Но он боялся хоть на миг убить детскую непосредственность! Это было то качество, которое Иван Максимович очень ценил в других и ненавидел в себе: оно приносило ему большое уважение коллектива и еще большие неприятности.
Застекленная автоматная будка была знаменита. Ее называли «наблюдательным пунктом», «кабинетом директора», «барокамерой» и как-то еще.
Наблюдать за событиями, которые происходили на площади, «как бы со стороны» Ивану Максимовичу всегда удавалось не более двух или трех минут. А затем происходило что-нибудь такое, что заставляло его покидать свой наблюдательный пункт и превращаться в участника происходящих событий.
«А все-таки сейчас, ранней осенью, наш ТЮЗ не тот, что зимой, когда рано темнеет и ребят встречают огни!..» Не успел Иван Максимович об этом подумать, как увидел девочку лет двенадцати, которая выбежала из театра, будто ее преследовали, нервно огляделась, бросилась за угол дома, где был служебный вход, и, прильнув руками и лицом к пожарной лестнице, разрыдалась…
Сюжеты трагедий, которые разыгрывались возле театра или в его вестибюле, были почти всегда одинаковы. Поэтому, подбежав к девочке, Иван Максимович спросил:
— Что, не пускают?
Она уже не верила, что кто-нибудь в мире может помочь ей, и поэтому не ответила.
Иван Максимович погладил ее вздрагивавшую голову.
— Ты в каком классе?
— В пятом, — глухо ответила она, не отрываясь от лестницы.
— А пускают с восьмого! Это же на билетах написано. И сказала бы, что в восьмом!
— Она не поверит…
— А ты зачем пошла через главную дверь, где она стоит? Прошла бы сбоку, где одна билетерша.
Девочка еще крепче прильнула к лестнице.
— Пойди тихонечко, через дверь, которая сбоку. А я издали погляжу.
— Она меня запомнила. Я ей сказала…
— Что ты сказала?
— «Неужели вам не жалко людей?»
— А она?
— «Жалко… —
Затишье, которое наступает в неизлившемся детском плаче, всегда бывает лишь передышкой. Неизвестно, думала ли уже сейчас девочка о театре и о спектакле, — в ее душе господствовало чувство несправедливой обиды.
— Я ее спросила: «Что случится, если я посмотрю эту пьесу? Ну что случится?..»
— А она?
— «Когда-нибудь ты поймешь!..» А я этого никогда не пойму.
Девочка, отпрянувшая было от лестницы, опять прижалась к ее перекладине.
— Я тебя через служебный вход проведу, — сказал Иван Максимович.
Девочка неохотно расставалась со своими переживаниями.
Он объяснил ей, что через служебный вход проходят артисты, и главный режиссер, и он сам, директор театра. Тут девочка оторвалась от лестницы и взглянула на него недоверчиво. Он не был похож на директора: ни роста, ни статности, ни уверенности в движениях.
Он понял ее взгляд. И тихо сказал:
— Через пятнадцать минут начинается. Идем, а?
Они прошли мимо дежурной. Лица ее почти никогда не было видно: только лоб и очки. Она всегда читала газету и сообщала проходившим мимо нее последние новости.
— Вы читали? — спросила она. — Одна перуанка родила четверых!
— Ну, что-о же вы?.. — застенчиво произнес Иван Максимович, указывая на девочку. И объяснил: — Я вот тут… родственницу свою хочу провести.
— Проводите, пожалуйста, — разрешила дежурная.
Они прошли по длинному служебному коридору и очутились в фойе.
Ребята не могут оставить без внимания никакой неожиданности или необычности: они с удивлением смотрели на мужчину и девочку, которые пересекали фойе в плащах.
Спустившись в вестибюль, Иван Максимович сказал:
— Ну вот… Сдай свой плащ в гардероб. И все в порядке.
Он облегченно вздохнул, обернулся — и увидел ее.
Это была заведующая педагогической частью Валентина Степановна. Девочка тоже увидела ее — и замерла, окаменела, Иван Максимович развел руки в стороны, будто хотел сказать: «Не пускайте лучше меня!»
Валентина Степановна поймала отчаянный девочкин взгляд.
— Раздевайся и иди в зал, — мягко сказала она, — раз директор тебе разрешил!
— Да, я считаю… — начал Иван Максимович.
— А с вами мы еще побеседуем! — тихо, но внятно произнесла заведующая педагогической частью.
Беседа произошла сразу же, как только девочка скрылась из виду.
— Я отвечаю за воспитательное воздействие наших спектаклей, Иван Максимович. Оно может быть со знаком плюс или со знаком минус. И тут возрастное соответствие играет колоссальную роль!
— Благодарю вас, Валентина Степановна. От имени дирекции… За то, что вы всегда на посту!
— Не отшучивайтесь, мой друг. Законы педагогики со служебного входа не обойдешь!
Он покорно склонил голову, зная, что еще никто не уходил от нее, не выслушав всего, что она хотела сказать.
— Во взрослом театре, Иван Максимович, год или даже десять лет не имеют существенного значения. Нельзя, конечно, сказать, что человек в тридцать семь лет понимает больше, чем в тридцать четыре года. Но в детском возрасте каждый год — это эпоха! И ваша доброта в данном случае может обернуться жестокостью.