Повести и рассказы
Шрифт:
Тургунбай успокоился. Мулла не считал его виновным в том, что под крышей его дома нашли себе приют нечестивцы, отступившие от шариата и корана. В то же время он уже и сам поверил, что Джура и Ахрос находятся в преступной связи и, как истинный мусульманин, готов был покарать их.
— Наше селение всегда отличалось своей приверженностью к религии. Слепая развратница и ее любовник, призывающий к нарушению основ шариата и дружбе с неверными — русскими, — позор для всего Ширин-Таша. Их надо примерно наказать.
— Да, да, — снова закивал мулла Гияс. — Высокочтимый ишан Исмаил Сеидхан, да продлит
Тургунбай и Сеид Гияс просидели за угощением не один час. Солнце уже далеко перевалило за полдень, когда Тургунбай, проводив муллу, сам отнес пищу Турсуной. Девушка по-прежнему лежала в постели, с головой укрывшись одеялом, и ни одним движением не выдала, что заметила приход отца.
Уходя из комнаты дочери, Тургунбай подумал: «Спит. Наревелась и спит. Ничего, одумается и поймет, что отец ей счастья желает». И старик со спокойным сердцем запер двери на тяжелый замок.
Погруженный в глубокую задумчивость, Тургунбай несколько раз обошел двор. Он даже не замечал, что Баймурад, как собака, неотступно следовал за хозяином, готовый на лету подхватить любое его приказание. Сам не зная зачем, Тургунбай вышел за ворота и окинул взглядом улицу. Посредине пыльной дороги стояли Алим-байбача и Мансур-байбача — сыновья старшины Данияра. Заметив вышедшего из ворот Тургунбая, оба лоботряса отошли на несколько шагов и вновь остановились, поглядывая в сторону двора Тургунбая и о чем-то перешептываясь.
Тургунбай мрачно усмехнулся: «Уже узнали про Ахрос. Выслеживают», — сообразил он и спросил Баймурада, стоявшего у него за спиной:
— Где Ахрос?
— Вы ведь разрешили, хозяин, сегодня Джуре работать только до полудня, — громко, с явным расчетом на то, что его слова услышат и байбачи, ответил Баймурад. — Джура уже давно ушел с поля. А слепая кляча сразу же умчалась к нему.
До слуха Тургунбая долетел удаляющийся хохоток Алима и Мансура. Посмотрев им вслед, старик медленно вернулся во двор.
Турсуной не спала, но и не плакала, когда Тургунбай принес ей обед. Она несколько часов лежала на постели без движения и почти без мыслей. Гнетущее ощущение неотвратимой беды парализовало девушку. Ее воля к сопротивлению была сломлена деспотизмом отца. Утром, когда отец запер ее на замок, Турсуной показалось, что у нее оборвалось сердце. Чувство приближающейся страшной беды тупою болью сковало мозг. Несколько часов прошло в тяжелом, как кошмар, полузабытье.
Звук отпираемого замка вернул Турсуной к действительности. Она снова, как и утром, завернулась с головой в одеяло и замерла. Девушка слышала, как отец вошел в комнату, поставил что-то на столик и вышел медленными шагами. Затем снова лязгнул замок, затихли, удаляясь, шаги отца, и девушка опять осталась одна.
Турсуной выглянула
Турсуной всю передернуло мучительной нервной дрожью.
«Ах, зачем я согласилась уехать из Ташкента. Дядя не дал бы меня в обиду, — с тоской подумала девушка. — Сейчас везде началось что-то новое. Может быть, скоро и нам, девушкам, лучше жить будет».
Не имея больше сил выдерживать тоскливое одиночество, Турсуной повернулась к двери, чтобы позвать Ахрос, но, вспомнив, что снаружи висит замок, схватилась руками за голову. Пошатываясь, как пьяная, Турсуной, сделав несколько неверных шагов, рухнула снова на постель. Чувство обреченности и одиночества с новой силой охватило девушку.
А в это время Ахрос была у Джуры. Строптивый батрак действительно жил в развалюшке. В единственной комнате маленького домика ничем не прикрытая бедность смотрела из всех углов. Обстановка состояла из низенького столика. Тощая стопка рваных одеял, заменявших постель, лежала в нише стены. Украшением комнаты являлась только ее безупречная чистота. Стены комнаты были белее снега. Пол, выстланный старинными квадратными кирпичами, мылся каждый день и в белизне соперничал со стенами. Видно было, что чистота дома является основной заботой Нурии — старой матери Джуры.
В комнате были только Ахрос и Джура. Нурия не любила сидеть сложа руки и подрабатывала тем, что нянчила детей и мыла полы у соседей.
Джура говорил со слепой батрачкой обычным спокойным тоном. Но если б Ахрос могла видеть, она, безусловно, заметила бы, что батрак чем-то расстроен и даже встревожен. Он молча выслушал просьбу Ахрос и после минутного молчания ответил:
— Видишь ли, Ахрос, я и так собирался идти к Саттару. Сегодня… только хотел крышу поправить. Осень надвигается. Ну, да крыша не убежит. В нашем селении начинают твориться нехорошие дела. Вчера в мечети мулла выл, как бешеный. Хозяева толкуют между собой о священной войне. Надо, чтобы дядюшка Саттар скорее вернулся домой. Без него мы, как без головы.
— Значит, пойдешь? — обрадованно переспросила Ахрос. — Сегодня пойдешь?
— Сейчас пойду. Зайду, скажу матери, что ухожу на ночь, и отправлюсь. Знаешь что, Ахрос… — Джура явно был встревожен и одновременно смущен. Ахрос почувствовала это.
— Ты чего-то боишься, братец Джура? — забеспокоилась она. — Может, боязно ночью идти так далеко.
Джура невесело рассмеялся, но тотчас же смолк.
— Нет, Ахрос, дорогая, не этого я боюсь. Ты пошла бы сейчас к Розии-биби. Поживи у нее, пока мы не вернемся.