Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
— Господи! что вы за ребенок еще! — воскликнул хозяин. — Ну кто же лежит с книгой под кустом на берегу, где всегда водятся змеи!
Это приключение было, как выражаются французы, coup de grace [45] моей репутации в смысле общественного деятеля... Бедный «вождь народа»! Как переменилось в несколько дней твое положение! С твоей высоты ты сразу низринулся глубоко вниз! Взамен московской юной радикальной молодежи, смотревшей на тебя с обожанием за твои похождения в народе, слушавшей с трогательным вниманием
45
Последний удар («Удар милосердия»).
Даже у Алексеевой, и у той под общим впечатлением моей несолидности начали как будто открываться на меня глаза и возникать против воли мысли: да ведь и в самом деле он совсем еще мальчик, хотя ему теперь уже почти двадцать лет! Правда, она не говорила никому ничего подобного, но мне это инстинктивно чувствовалось. Ведь и она без курса космографии и геологии в руках не могла проверить, знаю ли я хоть что-нибудь в этих науках.
Мы с ней ведь только мечтали о будущем братстве народов, а это может делать и ребенок.
Мне очень захотелось бежать отсюда обратно в Москву. Но как было оставить Алексееву одну? Ведь я считал себя ее верным рыцарем. Бросить было бесчестно, и я решил исполнить свой долг до конца и, несмотря на прочно установившуюся теперь антипатию ко мне хозяина, прожить здесь столько времени, сколько будет нужно для Алексеевой.
Но, к счастью, это нравственно тяжелое для меня положение жить в гостях у человека, явно не расположенного ко мне, вскоре само собой прекратилось. В один прекрасный день вдали зазвенели колокольчики, и из подкатившей тройки выскочил — кто бы вы думали? — мой лучший в мире друг — Кравчинский! Можете себе представить мою радость!
Кравчинский сейчас же очаровал всех. Его оригинальная высокая смуглая фигура с блестящими черными глазами, с небольшой курчавой бородкой и огромным лбом под шапкой курчавых черных волос, и легенды, ходившие о его необычайной физической силе, всесторонней образованности и приключениях в народе, — все это соединялось вместе, чтобы всегда и везде делать его центральной фигурой общего внимания. Петрово оставил для него даже надзор по хозяйству и потом через день, встретившись со мною, сказал с очень довольным видом:
— Вот наконец познакомился я и с настоящим вашим деятелем!
Я поспешил передать это Кравчинскому, как только мы остались наедине, рассказав ему также, как я сам, наоборот, разочаровал здесь всех, кроме Маруси.
— Пустяки! — сказал он. — Не стоит обращать внимания! Они по натуре хорошие люди, ты поживи здесь еще немного. Это нужно. Я тебе должен признаться, что я приехал сюда не для того только, чтобы посмотреть на ваше житье. Я отправлен на самом деле в Одессу. Ты знаешь, там полный разгром. Все наше одесское отделение арестовано и с ним Волховский, самый ценный человек,
— Возьми и меня с собою! Я также могу быть полезен в таких предприятиях.
— Знаю. Я тебя выпишу отсюда, как только понадобишься. Ты слыхал о Волховском?
— Читал в газетах, когда шел процесс нечаевцев.
— После процесса он, один из всех выпущенных, не поехал отдыхать, а явился в наше петербургское отделение с вопросом: «Нельзя ли устроить какую-нибудь пакость правительству?» Это нам очень понравилось, и мы тогда же условились, что он будет организовывать молодежь в Одессе.
— В таком случае, — ответил я, — хотя мне здесь и не особенно легко жить, но я останусь еще, сколько нужно, только непременно выпиши меня!
К нам подошла молодая хозяйка в своем изящном костюме.
— Я сегодня слышала от Николая Александровича, что вы написали очень интересную сказку. Она не с вами?
— Со мной, в чемодане.
— Не можете ли прочесть нам вслух по вашей рукописи?
— Конечно, с большим удовольствием!
— Я придумала устроить так: мы будем вас слушать сидя в овраге, на камнях нашей речки, под кустарником, там, где она образует водопадики между скал.
— Это вы очень хорошо придумали, — ответил Кравчинский, любивший романтическую обстановку.
Он побежал за своей тетрадью.
Мы пошли в овраг и расселись на камнях около него.
Содержание сказки было отчасти тенденциозное, отчасти юмористическое: о глупостях, наделанных становым при розыске пропагандиста революции в народе. Она была написана, действительно, живо и образно, и мы не раз прерывали чтение своим смехом. Но едва он успел кончить, как горничная прибежала доложить, что приехал местный исправник и ждет в доме.
— Откуда он? — с беспокойством спросил Петрово.
— Кучер говорит, что из деревни едет к себе в город.
Петрово несколько успокоился.
— Очевидно, возвращается из поездки по должности. Он часто ко мне заезжает и, конечно, останется обедать. Как мне вас назвать ему? — спросил он Кравчинского.
— У меня паспорт на имя Александра Федорова.
— Так я вас и назову!
— А вас, — повернулся к Алексеевой, — конечно, назову вашим собственным именем. Вас ведь не разыскивают. Да и вас, — обратился он ко мне, — я лучше наименую прямо и, если что случится, скажу, что даже и подумать не мог, что вас, такого молодого человека, в Москве могут разыскивать.
— Не лучше ли назвать меня иначе? — спросил я.
— Нет! — ответил он решительно. — Можете быть уверенным, что вас здесь никто не ищет и даже никто не подумает, что вас могут искать в Москве!
И он поспешил домой, сказав, что если исправник приехал случайно, то он вызовет нас, а иначе надо придумать, что нам делать. Однако через полчаса он сам возвратился к нам вместе с исправником и, представив его нам как своего нового гостя, предложил всем прогуляться перед обедом.
Алексеева была названа ему известной певицей, и по его просьбе сейчас же над ручьем в ущелье понесся ее удивительный голос: