Повести моей жизни. Том 1
Шрифт:
Пильщиком идти мне особенно хотелось, потому что в таком виде ходил в народе мой друг и идеал Кравчинский. Его рассказы о том, как он стоял в высоте на бревне и распиливал его на доски вместе со своим товарищем Рогачевым, рисовались в моем воображении, как нечто поразительно красивое.
— Пойдем! — ответил Союзов, и было видно, что он уже так привязался ко мне после ареста своего первого идеала — Устюжанинова, что готов был идти со мной в огонь и в воду.
И вот в один тусклый день конца октября, когда ранняя зима уже рассыпала по земле свой белый покров снега, двое молодых
Это были по внешности самые грубые представители деревни, и шли они, почему-то радуясь по временам выплясывая в своих лаптях по снежной дороге неуклюжий танец вроде медвежьего. Да и попробуйте-ка потанцовать в такой обуви с подвертками! Какие бы изящные штуки ни выкидывали вы ногами, все обращается во что-то косолапое!
И путники явно умирали со смеху, глядя сами на себя и друг на друга и показывая этим, что такая одежда была для них еще непривычна.
Мне не нужно, конечно, объяснять читателю, что это были я и Союзов, отправившиеся теперь в самый что ни на есть «серый, чернорабочий народ».
И для Союзова, как и для меня, это положение было необычно: ведь городские рабочие, как я уже говорил, считались в своих деревнях, так сказать, аристократией. Союзов привык с юности к такому отношению, он никогда не был чернорабочим, и наше путешествие занимало его с чисто романтической точки зрения. Он, подобно мне, тоже с юности любил читать романы. Он больше читал, конечно, единственно доступные ему дешевые народные издания, но ведь и в них был тот же самый романтизм!
Однако он, как выросший в крестьянской среде, знал хорошо ее обычаи и кодекс деревенских приличий, а потому при встречах с крестьянами я всегда старался предоставить разговор ему, что, впрочем, происходило и само собой, потому что встречные и обращались обыкновенно именно к нему, как к старшему из двоих.
Особенности нашего серого положения сказались очень быстро.
Уйдя верст двадцать от Москвы, мы захотели есть и постучались в окно одной из встречных деревень.
— Дайте чего-нибудь поесть! Мы заплатим, — сказал Союзов.
Еще никогда мне не случалось встречать отказа на такую просьбу, когда я ходил рабочим, но тут вышло иначе. Едва приподнятая рама окна затворилась снова, в избе послышался какой-то разговор, затем вышла из сеней пожилая женщина и подала нам два ломтя хлеба.
— Нет ли похлебать щей или чего горячего? Мы бы заплатили, — повторил свое предложение Союзов.
— Уж какая с вас плата, — отвечала она. — Идите. Ничего нет!
Так мы получили первую в жизни «милостыню»...
Мы постучали в другой дом и в ответ на желание «похлебать щец» получили по второму ломтю и по предложению идти с миром далее.
— Что же это, мы наберем
Тот тоже засмеялся.
— Выходит, что верна только первая половина пословицы «По платью встречают...», — сказал он. — А вторая ее половина — «...по уму провожают» — не верна, потому что и провожали нас по платью.
Очевидно, в своем сером виде мы никому не были интересны в деревнях.
Мы шли все дальше и дальше и наконец верст за двадцать пять от Москвы, совсем голодные и усталые, вошли пообедать в придорожную харчевню.
— Куда вас бог несет, робята? — спросил нас один мужичок в синей поддевке.
— В Троице-Сергиеву. Там, говорят, монахи лес хотят пилить, — ответил Союзов.
— А сами-то откуда родом?
— А из-под Москвы.
Мужичок с удивлением посмотрел на нас.
— Из-под Троицких деревень, — сказал он поучительным тоном, — народ под Москву ходит на заработки, а вы из-под Москвы туда! Да что вы, робята, оголтели, что ли?
Он с негодованием обратился к другому мужичку, очевидно, считая нас недостойными своего дальнейшего разговора.
— Уж истинно сказать, косолапый народ! То-исть, ничего как есть не понимают! Идут к Троице от Москвы!
— Все от необразованности, — убежденно ответил тот.
Окончив свой обед, мы расплатились и пошли дальше.
Недолгий ноябрьский день стал сменяться вечером. Стало совсем темнеть, и, желая переночевать, мы постучались в первую избу встретившейся деревни, в окне которой мелькал огонек.
Опять слегка приподнялась рама.
— Вам чего?
— Пустите переночевать! — сказал Союзов.
Голова, смотревшая в отверстие, оглядела нас и ответила:
— Идите к десятскому, он назначит, у кого ночевать.
— Да мы заплатим.
— Все равно! Идите к десятскому. Бог знает, кто вы такие.
Окно затворилось, и мы остались одни. Во второй и третьей избе повторилось то же самое.
— Боятся! — сказал Союзов.
— Чего же им бояться нас? — спросил я с недоумением.
— Да мы, видишь, чернорабочие, с пилами и топорами. Думают: грубый народ, еще зарубят ночью да ограбят избу! Уйдут, и никто не узнает до другого дня! Нигде нас не пустят без десятского!
— А чем же поможет тут десятский?
— А он прежде всего оставит у себя наши паспорта и поведет нас к кому-нибудь, кто победнее.
У нас были крестьянские паспорта, приготовленные специально для нас Кравчинским. Со старых просроченных паспортов были смыты им белильной известью и слабой соляной кислотой прежние чернила и на высушенных в книге под тяжестью бланках было повторено то, что находилось на них раньше, за исключением года и числа, которые были заменены современными, да и имена владельцев были заменены вымышленными. Однако наученные всеобщим недоумением в харчевне по случаю нашего ухода от Москвы, мы считали для себя опасным предъявлять здесь паспорта, на одном из которых сохранилась прописка с обозначением занятия владельца: печник. А это была профессия, отстоявшая, по мнению крестьян, от пильщика дров не менее, чем генерал от простого унтер-офицера.