Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
— Вы нам оставьте адрес, — сказала Якимова, — по которому мы всегда могли бы разыскать вас в Петербурге на случай, если шпионы нас откроют и придется бежать отсюда.
— Да, это очень важно для нас, — прибавил Ширяев. — Так, ни с того ни с сего мы не бросим наших рабочих. Здесь же образовался порядочный кружок, но в случае крушения теперешнего нашего дела я уже не пойду более на пропаганду, а обращусь к активной деятельности.
5. Удар бичом и его отголосок
Мы поздно разошлись в эту ночь. На следующее утро я с Поддубенским, хорошо знавшим
— Больше как в Москве ей негде быть! — сказал мне доктор.
— Но почему же ее так долго там держат?
— Может быть, она действительно заболела? — полувопросительно заметил он.
— Это было бы отчаянно скверно!
У меня стало очень беспокойно на душе. Чтоб немного развлечься, я от нечего делать ходил в нижний город, за реку, где ярмарка шла уже в полном разгаре.
Мы тискались между разношерстными посетителями, главным образом мужчинами, валом валившими взад и вперед по тесным улицам между магазинами и импровизированными лавками, пили чай в нескольких из многочисленных трактиров, где совершались торговые сделки под визгливые голоса артисток, выступавших и группами, и соло на своих эстрадах и певших большей частью двусмысленные романсы.
Картина знаменитой ярмарки со всеми ее деталями стала отчетливо вырисовываться в моем уме во всей ее необычной громадности, но дело освобождения, для которого я приехал, не подвигалось ни на шаг за отсутствием освобождаемой.
И вдруг в одном из таких кафешантанов, в который я пошел с Ширяевым пить чай и наблюдать нравы, я взял газету и прочел в ней ужасное известие, как каленым железом вонзившееся мгновенно в мое сердце. Оно было очень коротенькое:
«Ковальский и его товарищи, студенты Одесского университета, оказавшие вооруженное сопротивление жандармам, пришедшим их арестовать, и приговоренные военным судом к смертной казни, вчера повешены, и войска с музыкой прошли по их могилам» [62] .
62
Вооруженное сопротивление И. М. Ковальского и его товарищей жандармам в Одессе произошло 30 января 1878 г. Все были преданы военному суду, который заседал с 19 по 24 июля. Приговорен был к смертной казни один Ковальский, остальные — к каторжным работам и ссылке.
Я не могу здесь описать того переворота, который в один миг произошел в глубине моей души. Это была первая казнь моих товарищей по убеждениям, и действие ее было как неожиданный удар бича по моему лицу. Все мое обычное благодушие было выметено из меня, как пыль из давно замкнутой комнаты, в которой
Мои губы и пальцы сжались, во всех мускулах почувствовалось такое напряжение, что, мне казалось, я мог, как тигр, одним прыжком перескочить через всю комнату.
— Что такое с вами? — воскликнул Ширяев, отшатнувшись от меня, потому что ему показалось, что из моих глаз вдруг посыпались настоящие искры, как он потом объяснял мне свой испуг.
Я молча протянул ему газету и показал пальцем строки. Он побледнел как полотно, губы его сжались, серые красивые глаза словно вспыхнули огнем.
— Пойдемте отсюда! — сказал он мне.
Мы быстро вышли и молча возвратились в верхний город.
— Что вы думаете теперь делать? — спросил меня по дороге Ширяев.
— Если б я мог, я сейчас же поехал бы в Петербург, сделал бы там что-нибудь такое, что напоминало бы Вильгельма Телля.
— Да! Этого нельзя так оставить, — угрюмо сказал он.
— Нельзя! — ответил я. — Иначе нам лучше всего признать себя не способными к активной борьбе, собрать свои пожитки и ехать в «свободную» Америку. Зачем только я согласился отправиться сюда, на это освобождение?! Теперь оно совершенно связывает меня.
Мы оба шли дальше и дальше, не говоря ни слова.
Ширяев простился со мною и побежал передать ужасное известие Халтурину и Якимовой. Я быстро пошел к Фрейлиху.
— Что, нет еще Брешковской? — спросил я его.
— Сегодня утром не было нигде, — ответил он. — А вы читали о казнях в Одессе? — прибавил он с сильным волнением в голосе.
— Да, — ответил я. — Но я не могу сейчас говорить об этом. Я пойду ходить один по улицам.
Он понял мое состояние и не удерживал.
О, с какой никогда еще не испытанной ненавистью я глядел теперь на всякого проходящего городового! Все мои идеи, что весь общественный строй виноват за поступки отдельных личностей, а не они сами, вылетели из моего сознания, как стая птиц, испуганная раздавшимся ружейным выстрелом!
«Ведь личности, — повторял я сам себе, — составляют общественный строй, нельзя бороться с ним, не борясь с личностями. Но я не хочу бросаться, как собака на палку, на эти низшие орудия, — и я с презрением взглянул на ничего не подозревавшего городового. — Нет! Я не собака, я разумное существо, способное отличить слепое орудие от направляющих его на нас».
Идя все быстрее и быстрее, все вперед и вперед, не зная куда, я вышел наконец из пределов города и пошел по нагорному берегу Волги.
Чудная картина природы и могучей реки, несущейся в безбрежную даль внизу подо мною, более не действовала на меня чарующим, умиротворяющим душу образом. Я вдруг почувствовал себя совершенно безразличным к этой стихийной красоте и, круто повернувшись, пошел обратно в город. Теперь я чувствовал себя уже совершенно и безвозвратно обреченным.
«Я не могу более жить, — думал я, — не отомстив за казненных товарищей. Пусть поведут и меня на казнь, как их, когда я совершу свое дело».
Я старался представить себе ощущения Ковальского и его товарищей: как их вели на казнь, как одевали живыми в саваны, как надевали им на шею веревки и как палач выбил ударом ноги из-под них скамьи, и они, качаясь, повисли, удушаемые, в воздухе. Что они чувствовали в последний момент?