Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
И мы снова, уже втроем — сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими косами, — наклонились над картой, с трепетом радостного ожидания вглядываясь в нее.
За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:
— Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я видел ее еще яснее…
Глава восьмая
ВПЕРЕД, К ОСТРОВАМ!
Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.
В
Петр Арианович не взял с нас никаких клятв — ни на мече, ни на Библии, — но молчание подразумевалось.
Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные украшения, казалось, многозначительно щурились и мигали нам: «Молчание, мальчики, молчание…»
Удивительно хорошо было на улице! Тихо и бело. Под ногами — поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой — Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
Даже привычный Весьегонск выглядел сейчас по-другому.
Мы оглянулись. На деревянный тротуар падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета…
Поспевая за быстро шагающим Андреем, я заметил, что он размахивает рукой, будто отбивая такт.
— Слушай, как это? — бормотал он. — «Умными очами… Я вижу умными…» А дальше?
— О чем ты, Андрей? — спросил я испугавшись. Мне было известно, что он не любил и даже презирал стихи, считая, что это «занятие для девчонок».
Андрей остановился, взмахнул рукой и, повернув ко мне воодушевленное лицо, освещенное звездами, продекламировал:
Напрасно строгая природа
От нас скрывает место входа
С брегов вечерних на восток.
Я вижу умными очами:
Колумб российский между льдами
Спешит и презирает рок…
Откуда это, помнишь?
— Ломоносов?
— Ну да! На уроке русского языка читали. У Ломоносова сказано: «умными очами»!… Понимаешь? Будто это он о Петре Ариановиче нашем!
Мы расстались с Андреем у крыльца моего дома. Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
— Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…
Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на
То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня.
И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!…
Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
На приветливое: «Ты, Леша? Войди!» — открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка — мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений!
Видимо до сих пор мы оставались для нее «теми с улицы… которые подглядывали…».
Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
— Эй! Ноги надо вытирать!
Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
Она похожа была в это время на кошку, которая встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на «вы», потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
Наш учитель шутливо называл ее Елизавет Воробей.
— Не робей, Елизавет Воробей, — повторял он. — Пробивайся, проталкивайся вперед!
— Почему так зовете ее — Воробей? — недоумевали мы.
— По Гоголю. Помните, у Николая Васильевича? В список плотников, каретников, кузнецов вдруг чудом каким-то затесалась женщина — Елизавет Воробей… Вот и наша такая же. По сердцу ей только мужская профессия.
Он, конечно, шутил.
Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.