Повести, очерки, публицистика (Том 3)
Шрифт:
– На урман.
– Мыльникову, кажись.
– Ну-ка, сбегай. Скажи, утречком штобы.
С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью.
Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой-то поляк ("лучше моего живут!") и однолошадный чувашин ("я виноват, что он завести не может?"). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился.
–
– А вон, - указывает нарядчик.
– Поклажи-то много?
– С полпуда не будет, - успокаивает Кирибаев.
– Ну, так завтра на свету приеду. А то ко мне пойдем. Все равно где спать. У меня, поди, лучше будет. Бабы самовар ставили, как пошел.
"Хуже не будет", - думает Кирибаев. Вылезает из-за стола и начинает одеваться.
– Все-таки выгадал, - шутил нарядчик.
– Выгадаешь у вас! Ханой подмочены - не просушить, - огрызается Мыльников.
Итти недалеко, но тяжело барахтаться в длинном тулупе по незнакомым тропинкам, занесенным снегом.
Изба у Мыльникова просторная, но тоже холодная. Есть горенка, дверь в которую на зиму заклеена. В углу - кровать с занавеской. По стенам "победительные" картины, еще от времен японской войны. На столике под зеркалом несколько книжек и желтая стопка газет "Барабинская степь".
"Ловко придумали заголовок. Надо бы прибавить - зимой", - улыбается про себя Кирибаев и берет верхний листок газеты.
Захлебываясь от восторга, газета сообщает о захвате Перми и победах "нашего талантливого молодого генерала Пепеляева".
– Хорошо пишут, - говорит Кирибаев.
– Пишут-то хорошо. Ну, только...
– Что?
– Не выходит толком.
– Как не выходит! Вот Пермь взяли. Вятку возьмут, а там и Москва.
– Скоро сказка сказывается... Далеко до Москвы-то. Пока до нее доберешься, дома не способишься, - уныло отвечает Мыльников.
– Что так?
– Недостатки-то наши. Чего нехватает, - все правительство завиняют. Известно, темный народ. Им все сразу подай. Ситцу вот нет, железа, керосину...
– Ситцу? Да в Каинске на базаре сколько хочешь.
– По пятнадцати рублей немного укупишь. Хлеб-от почем? знаете?
– Какой это ситец!
– вмешивается в разговор жена Мыльникова, - Званье одно, а не ситец. Разве такой из России шел?..
Старуха мать тоже не остается безучастной.
– Довоюются, что нагишом ходить будем. Вишь, у нас робятье голопузые ходят. А ведь дом-от у нас не последний!
– Ну, будет вам!
– прикрикнул Мыльников.
– Тащи самовар да не путай беседу, не бабское тут рассужденье.
За чаем длительно жалуется на "сибирскую бабу", которая не знает тканья, как расейская, и балмошит мужика.
– Как балмошит?
– Ну, скулит. То ей подай, другого недостача. Невтерпеж станет от бабьего
– Бунтовали разве у вас?
– Нет, бог миловал. Генерал Баранов не допустит. Чуть что - сейчас отряд.
– У вас были?
– Только сперва. Постегали которых маленько. Вон в урман недавно сотня ходила - на Биазу.
"Значит, к своим попаду", - думает Кирибаев и осторожно продолжает расспросы.
Мельников, однако, насторожился. Отвечает односложно, потом сам начинает расспрашивать: кто? откуда?
После чая Кирибаев лезет на полати. Фитиль гасится. Кашель и вошь не дают уснуть. Не спит и хозяин "не последнего дома". Ворочается и шипит на жену:
– Выпустила язык при постороннем человеке. Ситцу ей московского подай! Дура несчастная!
– Да я...
– Молчи. Дрыхни!
Слышны тихие всхлипывания жены.
Мыльников выходит в сени. Потом возвращается, долго возится в темноте, закручивая папиросу.
Лезет в печь за угольком. Долго курит. Укладывается в постель и снова ворочается - заснуть не может
В СТОРОНЕ ОТ ДОРОГИ
Рано утром выехали.
Мыльников, растревоженный вчерашними разговорами и разбитый бессонной ночью, угрюмо молчит.
Буркнул только, усаживаясь в сани:
– Вози вот тут. За всех пьяниц ответчик! А очередь не моя .
Кирибаев тоже молчит. Расспрашивать ему теперь не о чем.
Там - по линии железной дороги и в городах - колчаковщина еще казалась живой.
Важно разгуливали на станциях щеголеватые люди. Матерно, с вывертами ругались, блевали и скандалили колчаковские каратели. Отчаянно копошился спекулянт.
Изредка мимо станций пробегала "американка".
Через широкие зеркальные окна вагонов можно было тогда видеть "новых хозяев" Сибири.
Неподвижными рачьими глазами глядели окаменелые в своей важности американцы и англичане. Загадочно улыбались японцы. Около хорошо выкрашенной и до последнего бесстыдства разодетой поездной мадамы хорохорился смешным золоченым петушком французский полковник. Хищно уставился какой-то накрахмаленный до пупа делец.
В городах - "ать! два!" - муштруются "кормные" сибирские парни, одетые в американскую форму. "Держат охрану" пьяные казаки и свирепствуют уездные и губернские генералы и атаманы. Лезут везде, даже в школьное письмо. Хотят "все искоренить" и "ничего не допустить".
Немногочисленные сибирские рабочие давно сидят по тюрьмам. Приезжие крестьяне стараются скорее кончить свои дела и до вечерних обысков убраться в деревню. Городской обыватель потихоньку скулит.
Из деревни положение казалось не таким. В каких-нибудь двадцати верстах от города стало видно, что деревня совсем откачнулась. Говорить плохо о власти боятся, но ни в чем уже ей не верят.