Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Вот это так! А что смог бы Андрий? Чем виноваты люди?
Хома вонзает в Андрия свои мутные глаза. Резкий, колючий смех высекает из них искры, и в серо-желтой глубине их начинает все кипеть.
Андрий не может моргнуть, ему не по себе.
Хома молчит, но Андрий слышит, что смех клокочет в Хоме, как вода в котле.
Смех вырвался наконец, и потемнело солнце.
И вдруг большое горячее лицо придвинулось близко, к самому уху Андрия, дохнуло жаром. Слова полетели так быстро,
– Не смог бы? Врешь, смог! Видишь – поля… пшеница, как море… панское богатство… А ты взял спичку – одну из коробка спичку – и полетел в небо дым, а на земле остался только пепел… Видишь – дома, дворцы, полно скота, добра… а ты пришел – маленький, серый, как мышиная тень,- и за тобой одни головешки…
Хома говорит все быстрее и быстрее, комкает слова, свистит и клокочет.
– От пана к пану… с винокуренного завода на сахарный… от одного панского логова к другому… всюду, где людская неправда гнездо себе свила, пока не станет голой земля…
У Андрия глаза лезут на лоб, по спине мурашки.
– Слышишь? – свистит Хома.- Одна голая земля да солнце…
Хома сумасшедший. Что он говорит?
Андрию надо что-то ответить, но его язык, трусливый, как заяц, прячется куда-то в горло.
Наконец дар речи вернулся, но выходит совсем не то, что нужно.
– Бог с вами, Хома. Разве это можно?
Хома глядит молча, потом цедит высокомерно, будто в глаза плюет;
– Хам ты… Червяк… Гибни, пропадай, чтоб и следа от тебя не осталось, будто ты никогда и не жил…
– Вот это так! Какие же вы, Хома…
Но Хома не слушает. Встает, высокий, злой, и входит в пшеницу, как в воду, а Андрий прилип к земле, словно прошлогодний гнилой лист.
Эконом стоит без шапки перед паном, и на бронзовом лице, по которому всегда бродило солнце, пан видит какую-то тревогу.
– Что такое, Ян?
– Прошу пана, сегодня нельзя начинать жать.
– Это почему? Разве Ян не распорядился вчера?
– Все село обегал, прошу пана, да никто на работу не вышел. Не хотят жать по нашей цене.
– Как так не хотят?
Пан вздрогнул. Забастовка? У него?
Пан оскорблен. Ему известно, что по деревням были забастовки, но чтобы бастовали у него,- ведь он всегда был добр к хлопу, прощал ему потравы, а жена его никогда не отказывала больным в порошке хины, касторке и арниковой примочке… Он хочет услышать еще раз:
– Ян говорит – не хотят?
– Да, прошу пана.
Обычное дело. Хлоп – что волк, как его ни корми, все в лес глядит.
Пан смотрит в окошко. Солнце только что встало.
– Ну, хорошо. Вот что… сейчас же на лошадь, и одним духом в Ямища. Нанять ямищан. Не захотят – набавь цену!
– Слушаю пана.
– Лодыри!
Но
Что там?
Пан открывает окно.
Все работники на дворе. Пастухи даже, Дивчата с кухни на бегу шуршат юбками… Какие-то чужие люди.
– Что там за крик? Что за люди?
Пан запахивается, закрывая грудь, и старается понять, что случилось, но на него не обращают внимания.
– Максим! Эй, кто там? Максим!
Максим наконец бежит, какой-то неуверенный, с испуганными глазами, за ним другие.
– Это, прошу пана, не наша вина… Жизнь дороже службы… Искалечат, что тогда дети будут делать…
– Что такое? Ну! Говори!
Работники отвечают хором:
– Как что? Забастовка. Не оставим работу – побьют… Да что тут говорить, идем… Эй, хлопцы, айда!… Это, пан, не наша воля…
Кровь заливает мозг пану.
– Куда вы! Сто-ойте!…
Заскрежетал злой голос, как железо о камень, и вдруг сорвался. Пан слышит, что упал его голос, разбился, и нельзя слова сказать. Да это и не поможет. Работники уже у ворот. Сбились в них, как серая отара, которую гонят на луг. Из домов выбегают дивчата и только мелькают красным на солнце. Со скотного двора, опоздав, спешит, один среди опустевшей усадьбы, пастушок. Поднял полы, картуз надвинул, кнут извивается за ним по земле, точно змея, и оставляет кривой след.
– Куда ты? Шельма! – топает ногой пан.- Назад!
Пастушок только прибавляет шагу. Пан стоит минуту
и смотрит на опустевшую усадьбу.
– Бестии! Хлопы!
Поспешно натягивает штаны и выбегает во двор.
Пусто.
Идет вдоль строений. Странно. Не его усадьба. Будто чужая.
Заходит на людскую кухню, толкает ногой дверь и кричит:
– Марина!
Никого.
– Олена!
Тихо.
На людской кухне – как в кузне. Закопченные стены, выбитый пол, а кислый запах пота и закваски, как кот ленивый на печи, прочно залег на кухне. Охапка дров около печи, начали чистить картошку. И все это брошено как попало.
Пан идет дальше. По двору разбежались гуси; гусята переваливаются с боку па бок, словно ветер гонит по мураве желтый пушок. Не погнал, значит, пастись. Пан качает головой. Коровы так и остались в хлеву. Ворота каретного сарая открыты, и черная пустота глядит оттуда, как из беззубого рта. Бричка стоит на дворе, а около нее валяется упряжь. Ах ты скотина, быдло! Нан берет упряжь, чтобы отнести в сарай, но сейчас же бросает. Неужели никого нет и на конюшне?
– Мусий! Эй!
Снова тихо.