Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
Внезапно сзади раздался крик:
– Расступитесь! Дайте дорогу!
И не успели расступиться, как сквозь толпу пролетело что-то мокрое, все в жидкой грязи, забрызгало всех и кинулось прямо к огню. На мгновение только мигнула перед глазами черная фигура, поднятая рука и уже протянула людям ведерко огня, дымившееся, как сердце, только что вырванное из груди.
– Пейте!
Но как пить?
– Лей воду! Дайте воды…
Кто-то принес и плеснул ее в ведерко.
Огонь затих, согнулся, испустил последний вздох и умер.
– Ура!
Руки подымались и тянулись – дрожащие, но настойчивые – с одним непреодолимым желанием быстрее добыть, выхватить и оторвать от чужих уст теплое противное пойло.
– Давай! Сюда! Оставьте мне! Хватит, нам дайте…
Стоявшие ближе к дверям не надеялись получить водки.
Им надо было самим ее раздобыть. Они выбегали во двор, бросались в лужу, как были, в одежде, и катались в грязи в каком-то лихорадочном беспамятстве, чтобы лучше вымокнуть и без боязни прыгнуть в огонь.
Из густого осеннего тумана беспрестанно врывались на завод и лезли в огонь, точно ночные бабочки на свет, дикие, получеловеческие фигуры, мокрые, покрытые корой жидкой грязи, из-под которой блестели одни глаза.
Голубые огни все разрастались и уже цвели на гребнях красным цветом, как тучи на закате. По лицам разлились мертвые, синеватые тона. А среди отброшенных сломанными трубами и машинами теней, в ужасе бившихся по стенам, черные от грязи люди скакали в диком танце и черпали огонь из пылающих чаш.
– Кто хочет? Пейте!
Дом, где жил Леля, уже догорал. Падали балки в пропасть проемов и рассыпались снопами трескучих искр. Завод ровно пылал, весь налитый огнем, истекая пламенем через окна и двери, как рана кровью.
Широкие крылья осенних туч рдели тихо над ним, простершись в бездне ночи.
На другой день всюду было тихо. Люди ходили вялые, опустошенные будто, ленивые. Черная, закопченная труба торчала на холме вместо завода; невольно она привлекала взор, и было странно, что глаз не упирался, как до сих пор, в стены, а устремлялся куда-то дальше, в пустоту поля и рыжих холмов.
Андрий пошел осматривать развалины. На еще дымившемся пожарище попадались любопытные. Белый дымок лениво вился над завалившимися стенами, точно пар в холод из ноздрей скота. В широких проемах окон белели кафельные печи, словно зубы в челюстях скелета. Босые дети рылись в теплой земле, находя всякие обломки и мелкие полуистлевшие вещи. Дети ссорились и дрались, как воробьи.
Андрий вошел внутрь. При темноватом свете серого дня, лившегося сквозь дыры окон и через потолок, все казалось чужим, странным, непохожим на то, что было вчера. Вчера тут были машины – теплые, живые, крепкие аппараты, которые упирались и не давались, когда их били. Сегодня они лежали сломанные, пустые, согнутые вдвое, с пробитыми боками, рыжие, облезлые. Медные трубки бессильно протягивали согнутые концы, сплющенные, смятые, точно раздавленные кишки, и красная ржавчина от огня выступала на них кровавым потом.
Андрий удивлялся. Неужели это он одной рукой смог нанести
Андрий тихо вздохнул и вдруг почувствовал, что рядом кто-то шевелится.
Панас Кандзюба стоял среди обломков, тяжелый и серый, как груда перегоревшего кирпича.
– Начисто все сломали,- откликнулся Андрий.
– Разве это мы?
Андрий удивился.
– Как же не мы? А кто ж?
– Нечистая сила.
В глазах Кандзюбы была такая уверенность и такой ужас, что мороз прошел по коже у Андрия.
– Никто как нечистая сила.
К заводу подъезжали подводы и отъезжали, полные железа, кирпича, обгоревших балок.
– Разберем все, сровняем с землей,- говорили друг другу мужики, но уже оглядывались, какие-то неуверенные, и в занесенных над лошадьми кнутах, и в поспешном грохоте колес чувствовалась тревога.
Под вечер по селу разнеслось, что идут казаки. Кто пустил слух, откуда он взялся, никто хорошо не знал. Рассказывали только, что станут обыскивать и у кого что-нибудь найдут – тому не миновать расстрела.
По-видимому, это дело паныча Лели. Выпустили живым, а теперь людям беда. Надо было сразу убить, а тогда и поджигать. Да уже поздно. Не поможет.
Что делать? Как спасаться?
Беда так внезапно подкралась и так неожиданно разразилась, что никто даже не решался думать, как предотвратить ее. Известие принимали как что-то предрешенное, как нечто неминуемое, словно смерть больного.
Некоторые надеялись спастись. Они тайком бросали в пруд взятое железо или зарывали его в землю, что у кого оставалось. Да разве это поможет? Разве, случись что, не выдадут?
Однако ночь прошла спокойно, а ясный холодный день и совсем успокоил село.
Кто-то выдумал, видно. За что же будут наказывать, если вокруг то же самое. Всюду сожгли и разгромили панские усадьбы,- ведь такое право настало.
Прошло с полдня, а в селе тихо, ничего не произошло.
Прокоп хозяйничал на панском поле, пахал под яровое, кончал поздний сев. Работа шла своим порядком – пан не возвращался отбирать землю, у панььча Лели тоже, видно, не было охоты смотреть на пожарище. Всюду было спокойно, и слухи глохли. Никто им больше не верил.
Прошла и другая ночь. Выбросившие добро в пруд теперь жалели.
Однако весть грянула как гром среди ясного неба. Теперь уже точно. Олекса Безик ездил в местечко, но с дороги вернулся. В деревню Териивку прибыли войска. Согнали людей, кого расстреляли, кого зарубили, остальных забрали в город. Обыскивают, вяжут, бьют.
– Ждите и к нам. Теперь и нам не миновать.
Теперь неминуемо. Это было ясно.
Панас Кандзюба упорно почесывал за ухом:
– Значит, и нас перестреляют?