Повести. Пьесы
Шрифт:
— Заклей.
— Она деловито провела языком по клейкому краешку, положив конверт на стол, разгладила пальцами и еще пристукнула для надежности крепким кулачком.
— Все, — сказал Коля, — в ящик, и забыть. Они вышли на улицу, и конверт исчез в бесповоротной щели почтового ящика.
Вот и все, подумал Коля. И башку ломать не надо. Он поглядел вдоль улицы. Хороший день, нормальный. Люди идут.
Ну и чем же теперь заняться, подумал он. В библиотеку, что ли?
Чего точно не хотелось — это идти домой, придумывать вранье для Павлика. Может, к реке? Но
— У тебя сейчас кто? — спросил он Раису.
— Пусто, — сказала она, — потом девчонки придут. Ладно, пошли.
— А заявятся?
— Не пущу.
— Ну и чего скажешь?
— Мое дело…
Он был как выжатый. Одного хотелось — лежать на спине, отпустив все мышцы, нервы, мысли, и плыть по времени, как по реке. Он так и лежал — на спине, откинув руку Раисе под голову.
Раиса не мешала — с ней было даже лучше, чем одному. Он чувствовал рукой живую тяжесть, слышал живое дыхание. Самое лучшее — и один, и не один.
Он молчал, был рад, что Раиса молчит, и вяло думал о странностях существования, стараясь понять, бестолково или мудро раскидывает жизнь свои кубики.
Вот лежит с ним рядом Раиса. А почему она? Так, случайность — могла бы и другая. Но вот оказалась рядом в тяжелый день — и советует, заботится, расходует душу, не считаясь, отдает все, что может отдать мужику женщина, будто он для нее вовсе не случайность, а ее главная, коренная судьба.
Ну а упади кубики по иному, окажись на месте Раисы другая — тогда что? Да, пожалуй, то же и было бы — так же суетилась бы в меру своих силенок. Если, конечно, человек, а не урод…
Так чего же тогда ради, думал Коля, люди ищут и мечутся, бросают друг друга, затевают все по новой и по новой? Сколько сложностей, боли, а зачем? Чтобы сменить человека на человека? Может, надо попроще — кто подвернулся, того и люби?
— Чего улыбаешься, — спросила Раиса.
— Я-то? — он подумал. — Волосы твои щекочутся. Она чуть подвинулась на его руке.
— А так?
— Так нормально.
И вновь лежали молча.
А почта небось уже ушла, прикинул Коля…
В ящик, и забыть, сказал он тогда. В ящик-то бросил, а забыть не получилось. Вся эта история заняла свое прочное место в мозгу и существовала там, жила своей неприятной жизнью, гнила и зудела, как гниет на низком лугу какая-нибудь болотистая проплешина, дыша затхлостью и дымясь комарьем. И жалко было Лариску — злую эгоистичную дурочку. И жалко было Вовку, которого толком и представить не мог.
— Не грызи себя, — сказала Раиса, — вывернется.
— Почему так думаешь? — спросил он, удивившись ее фразе: кожей, что ли, она его поняла?
— Все выворачиваются, — ответила Раиса.
— У меня еще сын там, — сказал он.
— Большой?
— Через год в армию.
— Ну и что за парень?
Равнодушный, подумал Коля, и сказал:
— Слабый.
— Ну и чего думаешь — будет с ними жить?
— Не знаю.
— Не будет, — поморщив лоб, решила Раиса, — отслужит армию и уйдет.
— Куда?
— Страна, что ли, маленькая?
— Страна-то большая, да люди свой угол годами ищут, —
Раиса без улыбки произнесла:
— Может и так случиться.
Полежали молча, не торопясь преодолеть возникший холодок.
Потом Раиса спросила:
— Съездить туда не хочешь?
Коля ответил нехотя:
— Бесполезно.
Раиса ждала, и он объяснил:
— Не так расстались, чтобы приезжать. Да и не зовут, как видишь. Лариске бумажка нужна, а не я… У меня друг есть, Лешка, добрый, как дурак. Так вот даже он сказал: ты, говорит, туда не ходи, никому от этого лучше не будет.
Раиса сказала напористо:
— Тогда тем более себя не трави. От этого уж точно пользы ноль. Бумагу послал, и хорош. Сами разберутся, никто никого не съест.
— Чужую беду руками разведу, — раздраженно отозвался Коля, его задели не слова, в общем-то справедливые, а легкодумная Раисина напористость.
— А я и свою развела, — сдержанно возразила Раиса.
— Ну и много было твоей беды?
— С меня хватило, — Раиса приподнялась на локте. — Чего, ты думаешь, я из дому-то уехала?
— А зачем думать? Ты же сама объяснила: строить город Новотайгинск.
— Конечна — ответила она. — Не на печи же лежать!
Сейчас обидится, почувствовал Коля. Обижать ее не хотелось, и он спросил, придав голосу заинтересованность и даже как бы досаду:
— Да что у тебя там было-то? Скажи толком!
Она посмотрела на него нерешительно и промолчала.
— Ну? — подтолкнул он.
Раиса сказала:
— Только учти — здесь никто ничего не знает.
— Будь спокойна, — заверил Коля.
Ему было все равно: станет она рассказывать или нет. Тайной больше, тайной меньше — вся разница. А он и так под завязку был набит женскими исповедями.
То ли располагала его усмешливая благожелательность, то ли успокаивало положение прохожего человека — услышит на одном ночлеге, а если и разболтает, то уже на другом, но бабы часто донимали его своей многословной откровенностью. Истории повторялись и в общем-то сводились к двум-трем популярным анекдотам о супружеских изменах и так и не понятой душе. Постепенно Коля приловчился поддакивать не слушая и автоматически вклинивался в паузы с годными в любой ситуации «Ты смотри!», «Надо же!» или «Мда…». Но он знал, что внимание, даже поверхностное, успокаивает чужую боль, и теперь готов был помочь Раисе, как она помогла ему.
— Твоей сейчас сколько? — спросила она. — Ну дочке?
— Девятнадцать будет.
— А мне тогда шестнадцать только исполнилось.
— Тоже возраст не детский, — возразил Коля сурово, тем самым показав, что слушает и очень даже внимательно.
— Меня мать строго держала, — объяснила Раиса, словно оправдываясь. — Характерец — по мне можешь судить. До пятнадцати лет стегала, у нас даже специальная веревка висела за шкафом. Чтобы на улицу после девяти — что ты! Ну а потом нашла коса на камень. Она слово — я три. Она за веревку, а я отняла и в окно. В общем, стала жить своим умом.