Повести. Пьесы

Жуховицкий Леонид Аронович

Батраков вернулся в дом. Татьяна понуро, мешком, сидела на табуретке. Она сразу же спросила:

— Чего Аленка говорила?

Он растерялся:

— Да я же…

— Не ври, не надо. — попросила Татьяна, — тут же деревня, от соседей что спрячешь? Да и свекруха уже разнесла.

Батраков попытался успокоить:

— Она же маленькая, ребенок. У них это как игра, сегодня одно, завтра другое. Девчушка — прямо копия твоя…

Она подняла взгляд:

— Стасик, родненький, давай уедем? Прямо сейчас, а? Пока мать не пришла.

Голос

был тихий, но глаза такие измученные, что Батраков испугался, что еще слово, и она сорвется, закричит, завоет, забьется — видно, до края дошло.

— Ну давай, — согласился он сразу, — давай. Куда?

— Да хоть куда. Словим попутку, и по трассе. — Она улыбнулась. — На пару. Как с Аллой Константиновной. Давай, а?

— Меня шофера кормить не станут.

— Ну, не могу я тут!

Это она почти крикнула.

— Ладно, — решил Батраков, — поехали. Страна большая, найдем место.

По сути дела, в большой стране место для них с Татьяной было только одно, Батраков его и держал в голове при том разговоре. Сам он был готов начать хоть с нуля, с общаги, а вот Танюшка могла не выдержать. Тут он мечтаний не строил, а рисковать не хотел. Не хотел рисковать Татьяной.

Ползимы пришлось кантоваться в родительском доме. Обошлось: бывало всякое, но глотки друг другу не рвали. Мать вроде бы подобрела и приладилась вечерами играть с Татьяной в дурака. А в начале февраля собрались, Батраков снял с книжки все свои шестьсот рэ, и поехали в Крым.

Дедов дом, щитовой, мазаный, а в былые времена и беленый, располагался посреди довольно большого поселка, некрасивого, но аккуратного, поставленного быстро, по линейке, лет тридцать назад, когда среди прочих принялись осваивать и крымскую целину. Была степь, стал колхоз. До райцентра восемнадцать километров, до моря сто десять. Хорошее место, в самый раз.

В первый же день, оглядевшись, Батраков понял, что с соседями повезло: дом так и стоял заколоченный, ни доски не отодрано, ни стекла не выбито. Забор из сетки поржавел и местами прилег, но тут забота предвиделась небольшая. Главное, ничего не испохабили и не растащили — похоже, народ вокруг обитал трудолюбивый, из тех, кому заработать проще, чем украсть.

Что Батракова особенно порадовало — как повела себя Татьяна. Пока он освобождал окна и примеривался к забору, она обследовала сарайку, разобралась в чуланчике и взялась за полы. Потом так споро разложила и развесила барахлишко, что и трех часов не прошло, а брошенный дом стал жилым. И пахло в нем не подвалом, а мытым деревом. И ужинали на чистом полотенце. И спать легли в чистую постель. Батраков сперва удивился, а потом вспомнил ухоженный сарай при бывшем ее жилье, дорожку с песочком, угрюмую свекровь и подумал, что домашнюю школу Танюшка прошла хорошую. Повезло ему с хозяйкой. И тут повезло.

Батраков устроился в колхозе механизатором, Татьяна пошла в школьную столовую. На двоих вышли приличные деньги, плюс ей на еду почти не тратиться, плюс у него…

да мало ли какие у механизатора в деревне плюсы? Там починить, там подбросить — лишняя сотня в месяц сама набегала. А еще ведь усадьба! Батраков выписал в колхозе двух поросят, купил цыплят, окультурил черешни и яблони, сгоряча, в охотку, сунул в землю еще десяток корней, про огород и говорить нечего. Пожалуй, даже малость перехватил: ведь Крым, степь, все на поливе, приходил с работы к восьми и пластался до полуночи. Сразу возникла идея прикопить деньжат, достать труб и сделать по участку разводку. Но пока приходилось ведрами. Зато хлопоты эти были радостны, потому что рядом так же пласталась Татьяна.

Уживаться с ней было на удивление легко: держалась скромно, любую напряженку тут же снимала шуткой. Ревновать он не ревновал, да и поводов не давала. Когда послали на неделю в Джанкой, немного забеспокоился, но она только расхохоталась:

— Ну чего боишься, дурачок? Думаешь, я такая страстная? Да по мне хоть… Ну хочешь, проверь — месяц не трогай. Да хоть два. Только спи рядом, я уж привыкла с тобой засыпать.

Видно, из глаз его еще не ушла тревога — она ухмыльнулась:

— Не веришь? Ну, поставь пломбу для надежности.

И потянула вниз молнию на штанах.

Первая запомнившаяся размолвка произошла, когда в чуланчике, в ворохе рухляди Батраков наткнулся на пачку сигарет. Взял, повертел с недоумением и обидой. Как же так, ведь обещала…

Вошла Татьяна, поняла, сделала виноватое лицо:

— Ну, прости, не удержалась. Три штучки только. Ну, швырни в печку, и все.

— Ты ж обещала, — сказал Батраков.

— Ну, прости, — примирительно улыбнулась она.

— В рать-то зачем? Не можешь — кури при мне. Только не ври.

И тут она вдруг закричала, слезы рванулись из глаз:

— Ну не могу я так! В тюрьме я, что ли? Ну что я сделала-то?

Батраков растерялся, забормотал:

— Танюшка, да ты что? Что ты? Да кури, ради бога, если уж так. Я ведь почему? Ты молодая, женский организм, здоровье, сама понимаешь… У нас вон дома сосед…

— Ладно, швырни их в печку и забудь.

— Зачем в печку? Раз уж хочешь…

— Тогда держи у себя, — сказала она, — я ведь сама знаю. Но вот бывает иногда… Пускай лежат на черный день. Только если попрошу, не спрашивай, что и как. Дай, и все. Ладно?

— Идет, — пообещал Батраков.

Сигареты понадобились не скоро, месяца через полтора. Причины не было никакой. Случилось это в воскресенье. С утра часа полтора поработал дождь, освободив их от поливки. Потом солнце взяло свое. Батраков дождался, пока подсохнет, и часа четыре возился с сарайкой, менял изодранный, пересохший, трухлявый толь. Вернулся в дом голодный, схватил, что увидел на столе: ломоть хлеба, кусок холодной курятины. Отогнав первый голод, удивился, что Татьяна молчит — ни словечка, ни ухмылки. Глянул повнимательней — сидит на лавке понурая, локти в колени.