Повести. Пьесы
Шрифт:
Обидно было, что какому-то ничтожеству из клубного кружка дают сотню в вечер. Но — увы. Закон природы. Будь это пятнадцать лет назад… десять хотя бы…
Ладно, одернула она себя, хватит. Дело надо делать. Не мечтать, а сбивать масло…
Она набрала Илью.
— Илюш, прости, тут с телефоном чего-то было… Так вот я что хотела: насчет номера в вашем «Пале-Рояле» — это реально?
— Ну естественно, — оживился он, — готовь номер и приходи.
— Неужели ты думаешь, что за всю жизнь у меня не набралось парочки номеров? — ответила Алевтина с легкой надменностью — она по опыту
— Да нет, не сомневаюсь, — стал оправдываться он, — но ведь специфика…
— Милый мой, — успокоила Алевтина, — я уже лет пять не девочка и, что нужно пьяным мужикам, как-нибудь соображу.
Договорились созвониться завтра, и она, щедро бросив «Целую, родной!» — положила трубку.
Что нужно этим ублюдкам, она знала прекрасно. Баба помоложе, ритм, секс и побольше тела — вот что им нужно. С «помоложе», увы, не выйдет, чем богаты, тем и рады. А остальное получат сполна. Причем лучшего качества, чем заслуживают. Тут Алевтина в себе не сомневалась.
Великой балериной, она, к сожалению, не родилась, знаменитой не стала — судьба поскупилась на пару козырьков в нужный момент. А вот классной профессионалкой была, причем не так уж давно. И того, что осталось, для кабака более чем хватит.
Кривляться и лебезить перед алкашами она не станет. Не дождутся! Еще в училище их педагогиня, вошедшая в легенды Лигита Карловна, утверждала, что есть два пути к успеху: угождать или побеждать. И высокомерно заявляла, что угождать их научит кто-нибудь другой. Вот и Алевтина угождать не собиралась.
Тем более что все равно не получится: годы не те. За двадцать с лишним лет, начиная с училища, она наработала столько, что теперь было из чего выбирать. Собственно, она этим и занималась, причем уже не первую неделю — с того дня, как сидели с Илюшкой в кафе. То есть, конечно, не прямо выбирала — но думала, между делом, как бы автоматически, ненаправленно и клочковато, не принуждая мозг. Она давно убедилась, что танец дело свободное, его не вымучивают, это на репетициях пот льется ведрами, а придумывать надо легко, от напряжения все равно ничего не возникнет, кроме морщин на лбу.
Вот и все эти дни Алевтина искала будущий номер, словно бы развлекаясь, стараясь получить удовольствие от самого процесса. И кое-что уже нашла.
За стеной Варька негромко гоняла магнитофон. Потом ей понадобилось позвонить, она зашла и потащила телефон к себе, волочащимся шнуром загнав под кровать Алевтинину тапочку.
— Ты в гости не собираешься? — спросила Алевтина вслед.
Варька остановилась:
— А надо?
— Желательно.
— Ну, раз родная мать просит… Лучше до утра?
Она улыбалась, но глаза блеснули враждебно.
— Не дури, — сказала Алевтина, — мне просто надо поработать.
Разъезжаться, подумала она, только разъезжаться. Надо же, поменялись ролями: ей все можно, мне все нельзя…
Пока Варька звонила, пока одевалась, у Алевтины придумалась прямо-таки гениальная композиция первого выхода. И как это раньше ни постановщикам, ни ей никогда в голову не приходило?
— Пока, мать! — уже в дверях Варька сделала ручкой.
— Варь! — позвала вдруг Алевтина.
Зачем позвала? Ни за чем, так. Просто захотелось удержать дочь рядом еще на секунду. Может, подозвать, дотронуться до теплого родного тельца. Давно ли сама жалась к матери…
— Чего? — вопрос был деловитый и слегка настороженный, словно ждала от матери каких-то очередных требований и уже изготовилась к отпору.
— Зонтик не забудь, — сказала Алевтина.
Все, выросла, отрезанный ломоть. Или на равных, или враги. Нет, только разъезжаться…
Варька ушла, и настала очередь большого зеркала в комнате, так давно не выполнявшего своей рабочей роли.
Для выездных спектаклей сходило и так. Для халтурки придется постараться.
Придумала Алевтина вот что.
Уже много лет на очень, к сожалению, редких концертах она танцевала испанский танец — нормальный испанский танец со страстными ритмами, дрожанием плеч и гордо вздернутым подбородком. К танцу прилагалась маска-домино, широкая красная юбка с большой серебряной пуговицей у пояса, красная же шаль и кассета с музыкой. Поскольку и в музыке, и в танце варьировались мотивы из «Кармен», шаль в конце выполняла роль мулеты, той самой красной тряпки для быка. Танец нравился и публике, и самой Алевтине, и она предполагала использовать его в Илюшкиной конторе. Единственно, чего в нем не было, это специфики. Так вот Алевтина решила в качестве красной тряпки употреблять не шаль, а юбку, сбрасывая ее прямо во время танца. Гениальность же замысла была в том, что танец становился не только «специфичней», но и просто лучше: изображать тореадора в широкой юбке — в этом всегда был что-то неестественное, а вот в обтягивающем трико она войдет в образ легко и сразу.
Теперь надо было прикинуть, что из этого выйдет в натуре.
Она достала красную юбку и минут двадцать пробовала варианты перед зеркалом. В общем, получалось.
Второй танец она тоже выбрала из старого: лиричный, с богатой пластикой, почти весь на импровизации. Сперва черный балахон и тоже шаль, но серебристая, затем они спадают и остается туника. Для кабака надо чуть больше надеть, чтобы появилась возможность чуть больше снять.
Она и это попробовала перед зеркалом — тоже годилось. Но тут у нее возникла новая идея, совершенно неожиданная…
Илюшкино кафе помещалось в двух шагах от Садового кольца, в довольно симпатичном подвальчике, столиков на пятнадцать. Раньше там была столовая, и Илья пожаловался, что вот уже полтора года никак не выветрится запах щей.
— Не преувеличивай, — сказала она, целуя его в щеку, — нормальный дух общепита.
В общем, было неплохо, она боялась худшего. Даже эстрада имелась — низенький полукруглый помост. Не разбежишься, конечно, но жить можно. Как говорила та же Лигита Карловна, чем меньше пространства, тем видней актер. Вот ухода хорошего, к сожалению, не было — только через зал, в короткий коридорчик, где справа была кухня, а слева две комнатки. В одной из них, вроде кладовки, грудилась какая-то техника, в другой был кабинет Ильи.