Повести
Шрифт:
А среди вас нет реалистов? — спросил Самохин.
Нет, — сказала Стрелковская и снова посмотрела на Хабиби.
Ну и не будем о них говорить, раз они ничего не могут сказать в свою защиту. Одно неясно: почему «реалисты»?
Они все время повторяют: «Будем реалистами, будем реалистами...» — Чижикова сочла, видимо, что удачно передразнила, и засмеялась. — Из них некоторые на медаль идут, другие за ними тянутся. Вы знаете, что у нас в классе ожидается четыре золотые медали? — с гордостью спросила она.
Слыхал, — сказал
Конечно, не может, — согласилась Стрелковская. — Но кое-кому не нравится, что вы тексты читать заставляете, в собрании сочинений рыться. Ну и просто лоботрясы есть. Им лишь бы поменьше с места их поднимали. Они вас не любят: никогда не поймешь, когда и кого вы спрашивать собираетесь. Которые за отметкой гонятся — те тоже вас не понимают: отметок ведь вы не ставите.
Она замолчала.
Да, — сказал, взглянув на часы, Самохин. — Многовато набралось недовольных.
Ну что вы! — с жаром возразила Чижикова. — Меньше половины.
Нормально, — поддакнула наконец и Ханаян.
Ну раз вы так считаете... — сказал Самохин, — вам виднее. Так что же, мне от реалистов ждать неприятностей?
Нет, что вы, — ответила Чижикова. — Мы их нейтрализуем.
Ну, давайте тогда перейдем к делу. А то и на урок можно опоздать.
Это пусть Ленка говорит, — сказала Стрелковская. — Мы все от нее узнали.
А чего говорить? — мрачно сказала Ханаян. — Письмо на Евгения Ильича написали, вот и все.
Ах, письмо, — проговорил Самохин.
Ну, в общем, родительское собрание было, — нехотя начала Ханаян. — И в строгом секрете. Мне мама только вчера сказала. «Кончилась, — говорит, — у вас практика». Я спрашиваю: «Как кончилась? Евгений Ильич сказал, что всю вторую четверть будет вести». — «Мало ли что сказал. Мы письмо написали куда надо. Двадцать человек подписалось, многие с высшим образованием, есть даже кандидаты наук. Такое письмо без внимания не останется».
И все? — спросил Самохин. — И вся неприятность?
Вы их не знаете, наших родителей, — сказала Чижикова. — Они за выпускные экзамены больше нас боятся. Они на все пойдут.
Ну и что же вы сказали вашей маме? — поинтересовался Самохин.
Ничего я ей не сказала, — буркнула Ханаян. — Я только спросила, подписала она это письмо или нет.
Ну и?..
Лена из дому ушла, — простодушно сказала Чижикова. — Она у нас вспыльчивая.
Вот это да! — Самохин даже присвистнул. — Вот это подарочек. Вы же у меня... я же вас считал самой пассивной.
Она просто стесняется, — пояснила Чижикова. — А вообще-то она в классе самая начитанная.
Ничего я не стесняюсь, — возмутилась Ханаян. — Мне, например, не нравятся все эти «мнения» да «точки зрения». Я определенность люблю. Но когда вот так, за спиной, ненавижу, когда так делают.
Ну дела, — Самохин покрутил головой. — Куда же вы ушли, любительница
Ко мне, — ответила Стрелковская.
А вы почему не ушли из дому?
Моя мама не была на собрании.
А мой отец ничего не стал подписывать, — с гордостью сказала Чижикова. — И говорить мне ничего не хотел.
Вот это правильно, — одобрил Самохин. — А то хорошенькое дело, когда дети из дому бегут.
Мы не дети, — обиделась Ханаян.
Тем более. Вас, наверно, по всему городу ищут.
Не ищут, — басом сказала Ханаян. — Я уже сегодня утром звонила. Обещала, что вечером приду.
Ну я тронут, — сказал Самохин. — Все это очень непосредственно. Но давайте так: про письмо забыли.
То есть как? — удивилась Стрелковская.
Очень просто: забыли — и все.
А вы? — спросила Чижикова.
А я и знать о нем не хочу. Оно ведь не мне адресовано.
Значит, мы напрасно вас задержали?
Нет, отчего же. Я рад был поговорить...
12
Назаров очень волновался. Сидя в учительской на расхлябанном «кожаном» диване (подобная мебель за последние пять лет почти полностью исчезла из «присутственных мест», и только школьные завхозы за нее держались), он каждые полминуты смотрел на часы и мыс ленно чертыхался. Ругал он больше себя самого. Ругать Самохина, даже мысленно, было совершенно бесполезно Подумать только: этот пижон не счел нужным явиться за десять минут до звонка в такой решающий, можно сказать, день. Ах, распустился негодяй, распустился. Надо бы с самого начала вожжи натянуть покрепче — чтоб пена изо рта... Нет, пощадил артистическую натуру.
В директорском кабинете, дверь которого выходила в учительскую, шла оживленная беседа. Анатолий Наумович, похохатывая, занимал хозяйским разговором почетную гостью — районного методиста Ночкину. Вероника Витольдовна, также приглашенная в кабинет, голоса не подавала.
Хотя дверь была плотно закрыта, Назаров отчетливо представлял себе, как Вероника Витольдовна сидит в мягком кресле, держа на коленях «дипломатический» чемоданчик с никелированным ободком, и загадочно усмехается. Ее улыбка, казалось Назарову, проступает сквозь обитую черным дерматином дверь, как знамение крупной служебной неприятности.
Он тоже был приглашен к директору, но что-то его остановило: то ли сухость, с которой поприветствовал его Ночкина, то ли взгляд Анатолия Наумовича, беглый и участливый: так смотрят на больного, стараясь не подать виду... Назаров очень волновался, а «лобастого» все не было.
В учительской шла обычная, несколько приторможенная жизнь людей, у которых главные хлопоты еще впереди. Математичка, куря папиросу за папиросой, просматривала стопку тетрадей.
— Подойдите к окошку, Павел Борисович, милый, — сказала вдруг она нараспев, не прерывая, однако, своего занятия.