Повести
Шрифт:
Служба идет. Мы не обращаем внимания на нее. Голоса священника и дьякона знакомы с детства. Но вот началось поминовение усопших, за ними — «убиенных воинов». Убиенные выделены особо, и священник читает торжественно.
— Об убиенном воине Александре господу богу помолимся, — нараспев тянет священник.
«Санька–кузнечонок», — догадываюсь я.
— Об убиенном воине Петре господу помолимся…
«Пепка. Погиб в Мазурских болотах. Ни в школе, ни на улице никто его не мог побороть. Теперь этот
Священник все читал и читал. В церкви уже всхлипы, вздохи. Вот пошли «убиенные» из соседних деревень. Такие же молодые, как и мы.
В наступившей потом тишине, еле–еле слышно затянул хор «Со святыми упокой», и в церкви уже не одно тронутое сердце прорвалось в плаче.
Вот о нас так же мог прочитать священник. Когда начался молебен о здравии царствующего дома, мы молча переглянулись и, не сговариваясь, четко зашагали из церкви. Впереди — Филя Долгий, за ним — я.
7
Долго я убеждал старосту, что нужна подвода в город, что поеду хлопотать о пенсии себе и товарищам, что Ваньку нужно показать врачу; упрямый староста ссылался на рабочее время и советовал запрячь нашу Карюху в счет очереди. До города сорок верст, а на Карюхе — только горшки продавать. Пугал старосту всячески: смертью Ваньки, жалобой старшине, — ничто не помогало.
— Хорошо! Пойду и напишу в полк командиру, как ты издеваешься над воинами. После не пеняй, — отвернулся от него.
— Постой, куда? — испугался он. — Погодь чуток. За день обернешь?
— Запоздаю. Ночую в Горсткине.
Утром рано подвода была уже готова. Постелили соломы, положили Ваньку, усадили его мать и тихо тронулись.
В дороге Ванька то вставал, то ложился, кашель Сил и бил его. Довезем ли?
К обеду приехали в город. Широкий двор больницы. В приемной обдало меня знакомым запахом йодоформа.
Дежурной сестре сказал, что привез умирающего, раненного в грудь. Сестра обещала выслать санитаров с носилками.
Я вернулся к подводе. Ванька сидел и был даже весел. Я ему наказал, как только выйдут с носилками, лечь и стонать.
— Иначе не положат в больницу. Без тебя много.
К моей радости, Ваньку оставили в больнице. Ванькина мать залилась слезами, а я принялся уговаривать ее, что тут ему будет лучше. Впрочем, плакала она не так уж долго. Наши матери теперь долго не плачут: слишком много пролито за эти годы слез. Предупредив Ванькину мать, чтобы пришла к воинскому присутствию, мы тронулись со двора.
По скрипучей лестнице вошел я на второй этаж воинского присутствия. Запах портянок, кухни, табака и карболки. Вверх и вниз сходят люди; кто пришел на переосвидетельствование, кто хлопочет о пенсии; солдатки — видимо, с жалобой о невыдаче пособия.
Не скоро нашел «стол пенсий».
— Надо всем лично подавать, — сказал он не глядя.
Мне на это хотелось ответить, что он — жирная свинья, не нюхал пороху, что его работу с успехом выполнил бы и я, но промолвил вежливо:
— Мои товарищи больны. Одного сейчас в больницу положили. Видимо, умрет.
— Хорошо, — сказал писарь.
Что хорошо? Ванька умрет — хорошо? Эх, морда! Он просмотрел заявления, свидетельства о ранениях и передал их второму. Только сейчас рассмотрел я, что у второго посеребренные погоны. Прочитав, он уставился на меня пытливыми глазами из-под очков.
— Куда ранен?
Я показал руку.
— Разрывной?
— Осколком, господин военный чиновник!
Видимо, я неправильно его титуловал. Помедлив, он сердито крикнул, не глядя на меня, а обращаясь к стоявшим кругом инвалидам:
— Что вас, — то в руку, то в ногу? Нарочно подставляете? Самострелы!
Наступила тишина. И в этой тишине тихо, но четко и злобно я произнес:
— Те, кого ранят в голову или в сердце, остаются там, ваше благородие.
— Вызовем на комиссию, — сказал он и бросил заявления.
Я откозырял и вышел из сумрачного помещения.
Домой мы приехали на второй день. Ко мне пришел Илюшка и сообщил новость: накануне вечером Катьку Гагарину просватали за Ваньку Павлова.
— А Филя как? — спросил я.
— Когда сказали ему, он бросился было бежать к Гагариным. Насилу удержали. Грозится зарезать и Катьку, и Ваньку. И он, черт отчаянный, зарежет. Утешь его. Ты ведь утешитель наш, безрукий.
— А меня кто утешит?
— Тебя? — уставился Илюшка удивленно. — Мне бы твой характер…
Он помолчал, повздыхал, закурил, в затылке почесал. И понял я его, нехитрого. Но пусть сам говорит. Выпустив клуб дыма, он пробормотал:
— Чего же теперь, друг ситный, нам-то? — и умолк.
— Не понимаю, о чем ты, друг ржаной.
— Чего же, пойдем и мы… сватать.
Тут я всерьез посмотрел на Илюшку. Голос его дрожал. Видно, парень не шутил.
— Илюша, послушай, — начал я тихо, — что тебе сейчас далась женитьба? Девок, что ль, на твой век не хватит? За такого молодца, как ты, за сапожника… любая пойдет. Но в том-то и горе, что ты пока еще не молодец и не сапожник. Выздоровей сначала да как следует ремеслу научись, тогда и сватай! А Козулю не отдадут за тебя. Она из богатой семьи. У вас же избенка чуть получше нашей. Охлопочем пенсию, сразу получим за полгода, купим по срубу, тогда и молодых жен можно привести.