Повести

Быков Василий Владимирович

виноват? Впрочем, мог бы где-нибудь разжиться и более теплой одежкой и тогда, наверное, был бы

здоров, а теперь вот еще и помог бы нести эту овцу. Поначалу та показалась совсем нетяжелой, но как-

то постепенно стала наливаться заметным грузом, который все больше давил на его плечи, заставляя

пригибать голову, отчего было неудобно смотреть вперед. Рыбак начал перемещать ношу с плеча на

плечо: пока груз был на одном, другое недолго отдыхало - так стало

легче.

На ходу он хорошо согрелся в теплом черном полушубке, недавно совсем еще новом, который

неплохо послужил ему в эту стужу. Без полушубка он бы, наверно, пропал. А так и легко, и тепло, и

надеть, и укрыться где-нибудь на ночлеге. Спасибо дядьке Ахрему: не пожалел, отдал. Хотя, конечно, у

Ахрема были свои на это причины, и главная из них, безусловно, заключалась в Зосе, сердце которой -

это он знал точно - очень уж прикипело к нему, завидному, но такому недолгому по войне примаку.

Ну что ж, если бы не война! Впрочем, если бы не война, где бы он встретил ее, эту Зосю? Каким

образом старшина стрелковой роты Рыбак мог оказаться в той их Корчевке - маленькой, глуховатой

деревеньке у леса? Наверно, и не заглянул бы никогда в жизни, разве что проехал невдалеке большаком

во время осенних учений, и только. А тут вот пришлось притащиться с раненой ногой, толсто обмотанной

грязной сорочкой, попроситься в избу - боялся, днем начнут ездить немцы и за здорово живешь подберут

его на дороге. С рассветом они и в самом деле на мотоциклах и верхом начали объезжать заваленное

трупами поле боя, но в то время он уже был надежно припрятан под кучей гороховин в пуньке. Ахрем и

Зоська караулили его днем и ночью - сберегли, не выдали. А потом... А потом вокруг все утихло,

водворилась новая, немецкая, власть, не стало слышно даже артиллерийского гула ночью; было очень

тоскливо. Казалось, все прежнее, для чего он жил и старался, рухнуло навсегда. Очень горько ему было

в то время, и тогда единственной утехой в его потайной деревенской жизни стала пухленькая, ласковая

Зоська. И то ненадолго.

Здоровье никогда не подводило его, молока и сметаны хватало, рана на ноге за месяц кое-как зажила

и лишь слегка напоминала о себе при ходьбе. Он все больше начинал думать о том, как быть дальше.

Особенно когда узнал, что после летних успехов немец неожиданно застрял под Москвой, и, несмотря на

то, что трубили, будто большевистская столица со дня на день падет, Рыбак думал: наверно, еще

подержится. Москва не Корчевка, защитить ее, пожалуй, сыщется сила.

А тут объявились дружки, такие же, как он, окруженцы - кто выздоровев от ран,

кто просто

оправившись по хуторам и селам от первого шока разгрома, - начали сходиться, договариваться,

повытаскивали припрятанное оружие. Решили: надо подаваться в лес, сколько можно сидеть по

крестьянским закуткам возле добросердечных молодок, нерасписанных и невенчанных деревенских жен.

И пошли.

Невеселым было его прощание с Корчевкой. Правда, он не стал, как другие, обманывать или, еще

хуже, уходить тайком - объяснил все как было, и, к удивлению, его поняли, не обиделись и не

отговаривали. Зоська, правда, всплакнула, а дядька Ахрем сказал: «Раз надо - так надо: дело военное».

И он, и тетка Гануля собрали его как сына, которого у них не было. Рыбак пообещал давать знать о себе

и наведываться при случае. Однажды и наведался, в конце осени, а потом стало далеко - а главное, не

тянуло: наверно, отвык, что ли? А может, не было того, что привораживает всерьез и надолго, а так -

появилось, перегорело и отошло. И он о том не жалел, собой был доволен - не обманывал, не лгал,

поступил честно и открыто. Пусть люди судят как знают, его же совесть перед Зосей была почти чистой.

Он не любил причинять людям зло - обижать невзначай или с умыслом, не терпел, когда на него

таили обиду. В армии, правда, трудно было обойтись без того - случалось, и взыскивал, но старался,

чтобы все выглядело по-хорошему, ради пользы службы. Теперь злой, измученный простудой Сотников

упрекнул его в том, что отпустил, не наказал старосту, но Рыбаку стало противно наказывать - черт с

ним, пусть живет. Конечно, к врагу следовало относиться без всякой жалости, но тут получилось так, что

очень уж мирным, по-крестьянски знакомым показался ему этот Петр. Если что, пусть его накажут

другие.

В избе, пока шел неприятный разговор, у Рыбака еще было какое-то желание проучить старосту, по

потом, когда занялись овцой, это его желание постепенно исчезло. В сарае мирно и буднично пахло

сеном, навозом, скотом, три овцы испуганно кидались из угла в угол: одну, с белым пятнышком на лбу,

Петр словчился удержать за шерсть, и тогда он ловко и сильно обхватил ее шею, почувствовав какую-то

полузабытую радость добычи. Потом, пока он держал, а хозяин резал ей горло и овца билась на соломе,

в которую стекал ручеек парной крови, в его чувствах возникло памятное с детства ощущение пугливой

радости, когда в конце осени отец вот так же резал одну или две овцы сразу, и он, будучи подростком,