Повести
Шрифт:
подобрав вещмешок, ППД, помог встать лейтенанту, и они опять побрели к недалекому притуманенному
силуэту бани.
Действительно, это была маленькая, срубленная из еловых вершков, пропахшая дымом деревенская
банька. Пивоваров отбросил ногой палку-подпорку, и низкая дверь сама собой растворилась. Нагнув
голову и хватаясь руками за стены, Ивановский влез в ее тесную продымленную темноту, повел по
сторонам руками, нащупав гладкий шесток, шуршащие веники на стене.
отворил еще одну дверь, и в предбаннике сильно запахло дымом, золой, березовой прелью. Боец вошел
туда и, пошарив в темноте, позвал лейтенанта:
– Давайте сюда. Тут вот лавки... Сейчас составлю...
Ивановский, цепко держась за косяк, переступил порог и, нащупав скамейки, с хриплым выдохом
вытянулся на них, касаясь сапогами стены.
– Прикрой дверь.
– Счас, счас. Вот тут и соломы немного. Давайте под голову...
Он молча приподнял голову, позволив подложить под себя охапку соломы, и обессиленно смежил
веки. Через минуту он уже не мог разобрать, то ли засыпал, то ли терял сознание, оранжевое полыхание
в глазах стало сплошным, непрекращающимся, мучительно кружилось в голове, тошнило. Он попытался
повернуться на бок, но уже не осилил своего налитого тяжестью тела и забылся, кажется, действительно
потеряв сознание...
Приходил он в себя долго и мучительно, его знобило, очень хотелось пить, но он долго не мог
разомкнуть пересохшие губы и попросить воды. Он лишь с усилием открыл глаза, когда почувствовал
какое-то движение рядом, - из предбанника появилась белая тень Пивоварова с откинутым на затылок
капюшоном и его автоматом в руках. В баньке было сумрачно-серо, но маленькое окошко в стене
88
светилось уже по-дневному, ясно просвечивали все щели в предбаннике, и лейтенант понял, что
наступило утро. Пивоварова, однако, что-то занимало снаружи, сгорбившись, боец припал к маленькому
окошку, что-то пристально высматривая там.
Ивановский попытался повернуться на бок, в груди его захрипело, протяжно и с присвистом, и он
закашлялся. Отпрянув от окошка, Пивоваров обернулся к раненому:
– Ну как вы, товарищ лейтенант?..
– Ничего, ничего...
Он ждал, что Пивоваров и еще что-то спросит, но боец не спросил ничего больше, как-то сразу притих
и, пригнувшись все у того же окошка, сказал шепотом:
– Вон немцы в деревне.
– В какой деревне?
– В этой. Вон крайняя хата за вербой. Немцы ходят.
– Далеко?
– Шагов двести, может.
Да, если в двухстах шагах немцы, которые еще не обнаружили их, то можно считать, им повезло в
этой баньке.
Правда, до сих пор была ночь, вот начинается день,
тут незамеченными.
– Ничего. Не высовывайся только.
– Дверь я прикрыл, - кивнул Пивоваров в сторону входа.
– Лопатой подпер.
– Хорошо. Воды нет?
– Есть, - охотно отозвался Пивоваров.
– Вот в дежке вода. Я уже пил. Со льдом только.
– Дай скорее.
Пивоваров неловко напоил его из какой-то жестянки, вода пахла вениками, к губам припала
размокшая березовая листва. В общем, вода была отвратительная, словно из лужи, и так же
отвратительно было внутри у лейтенанта - что-то разбухало в груди, уже с трудом можно было вдохнуть:
откашляться он не мог вовсе.
После питья стало, однако, легче, сознание вроде прояснилось, Ивановский огляделся вокруг. Банька
была совершенно крохотная, с низким, закопченным до черноты потолком, такими же черными от копоти
стенами. В углу, возле двери, чернела груда камней на печурке, возле которой стояла кадка с водой. На
низком шесте над ним висели какие-то забытые тряпки. Конечно, в любой момент и по любой
надобности тут могли появиться люди, которые и обнаружат их. И как он не подумал прежде, что банька
не может быть далеко от деревни и что в этой деревне тоже могут быть немцы?
– Что там видать?
– глухо спросил он Пивоварова, замершего теперь в предбаннике возле дверной
щели.
– Да вон со двора вышли... Двое. Закуривают. . Пошли куда-то.
– Немцы?
– Ну.
– Ничего. Смотри только. Легко они нас не возьмут.
Конечно, он понимал цену своего голословного утешения, но что он мог еще? Он знал только, что,
если нагрянут немцы, придется отбиваться, пока хватит патронов, а там... Но, может, еще и не нагрянут?
Может, они и вовсе уйдут из деревни? Странно, но теперь в его ощущениях появились какие-то новые,
почти незнакомые ему оттенки, какое-то неестественное в этой близости от немцев успокоение, похоже,
он утратил уже свою спешку, свое нетерпение, не оставлявшее его все последние дни. Теперь все это
разом куда-то исчезло, пропало, наверное, вместе с его силами, лишившись которых он лишился также и
своего душевного напора, энтузиазма. Теперь он старался поточнее все взвесить, выверить, чтобы
поступить наверняка, потому что любая ошибка могла оказаться последней. И первой его ясно понятой
неизбежностью была готовность ждать. Днем в снежном поле, на краю деревни, ничего нельзя было,
кроме как запастись до ночи терпением, чтобы с наступлением темноты что-то предпринять для своего