Повести
Шрифт:
Ехали долго, неустанно неслась лайка и вдруг остановилась в верховьях глухого распадка. Старик соскочил с нарт и повлёк Веронику за руку, громко и ликующе сказал:
— Смотри! Смотри! Смотри! Я привёз тебя к царице Ели…
Вероника завороженно глядела на огромнейшую ель, вершиной своей уходящую в небо. Казалось, что она касалась звёзд и они горели на её бархатных, снежных лапах, как украшения. Ель чуялась живой, могучей… вечной! Эпическая музыка лилась от неё, с неба, со всех сторон.
Старик подошёл к комлю и коснулся
Уже с необозримой высоты она увидела белую лайку и стоящего подле ели старика. Они глядели на неё. И тут ворохнулась в ней такая жалость к нему, такая жуткая печаль, что вернулась… Лайка лизнула ей в лицо горячими языком.
Вероника вздрогнула и открыла глаза… Солнце поднялось над лесом, его горячие лучи лизали её щёки через отвёрнутый вход палатки. Маркелыча не было рядом. Она испуганно вскочила и выглянула наружу.
Старик сидел на корточках у берега, неотрывно глядел на бегущую воду, на живую игру солнечных зайчиков по ней. Река дышала, лилась, пошумывала на перекатах меж камней — пахла свежестью и жизнью.
Вскоре они уже работали. Маркелыч так тщательно замаскировал раскопки, что трудно было случайному человеку заметить это место, да ещё надо было попасть на эту полянку среди лесов и сопок.
Потом он повёл её к теклинке, со вздохом выдернул крест из могилы казаков, глухо промолвил:
— Господь заставил мучиться всю жизнь… Я их всю жизнь перезахоранивал… думал часовенку тут срубить над убиенными… Не довелось. Всё пошло по второму кругу. Опять… — Он положил крест на могилку и прикрыл, замаскировал тонким дёрном.
Вероника глядела на него, и ей стало страшно от той боли, той необратимости греха, что читались на лице и в глазах Маркелыча. Он ссутулился, померк весь.
Истово крестился на все четыре стороны, стонущим шёпотом молил Господа и души погубленных им казаков простить его, покарать самой лютой карой за неразумность и зло давнее…
Словно чёрный смерч кружил его над окаянным местом: и пытал, и мучил, и терзал до умопомрачения.
С трудом увела его Вероника к биваку. Шёл и вздрагивал спиной, понуро свесив голову на грудь. Опять промолвил с горечью безысходной:
— Господь заставил мучиться всю жизнь…
Всё лишнее в лагере убрали, зарыли, утопили в улове с тяжёлыми каменьями. Даже кострище Маркелыч замаскировал так, словно век тут росла трава и пламя не вздымалось. Накачали две новенькие лодки-пятисотки. На первой — палатка свёрнутая и рюкзаки с провиантом, сзади на буксир привязанная лодка с мешками золота.
Маркелыч переоделся в старенькую одежонку, прихваченную из Москвы, костюм аккуратно
— Садись, королева… Время не ждёт, — перекрестился спешно и отпихнул берег.
Плыли вниз по реке до сумерек. На ночь костра не разводили. Закутались на острове в палатку и уснули, грея друг друга. С рассветом опять тронулись в путь. Старик всё оглядывал берега и, наконец, у одной приметной скалы причалил к косе.
— Вон в тех осыпях и зароем золотьё… примечай, девка, шибко заруби в памяти это место.
— Примечаю…
Они осторожно разобрали навалы обомшелого плитняка и сложили мешки, сверху опять навалили камень. В двух шагах не отличишь. Одну лодку Маркелыч спустил и обернул резиной мешок с иконами, сокрушённо проговорил:
— Лодку мыши всё одно посекут… Иконы надоть быстрей вывезти отсель, могут отсыреть. А какая хорошая лодка, посудина справная… лёгкая, через перекаты сигает, хорошая лодка… жалко…
— Хватит вам, — усмехнулась Вероника, — миллионы зарыли, а лодку жалко.
— Я ить охотник-зверолов, тигров сколь переловил, всю жизнь в тайге… Знаю цену лодкам. На ней ведь целиком сохача можно увезти. Справная посудина.
Ничё… сама видала, разрезал надувные борта, и иконки в сухости теперь, сырость не проникнет. Токмо мыши бы поганые не прогрызли резину. Скоро заберём, коль сами живы будем…
На третий день пути услышали гул вертолёта. Он кружил в верховьях реки, откуда сплыли. Маркелыч мигом пристал к берегу, выкинул в густой тальник вещи.
Выдернув лодку на гальку косы, лихорадочно вывернул клапаны и спустил её. Комом унёс под ели, закидал мхом и лапником. И вовремя. Вертолёт косо нёсся над самой рекой. Спрятавшись за стволы толстых елей, они наблюдали за ним через навесь хвои.
Рёв приближался, густел. Машина стремительно пронеслась с утробным клёкотом над верхушками деревьев и ушла вниз по течению. Вероника прижалась смятённо щекой к шершавой коре, явственно вспомнился недавний сон… Подняла глаза вверх и вдруг почуяла исходящую от дерева, вливающуюся в неё животворную силу, мощную энергию, пахнущую хвоей и смолой…
— Маркелыч! Вертолёт нас ищет? Может быть, вы зря страхи нагоняете?
— Началось… Так могут и прихватить на воде… иль впереди засадку кинут, — не отзываясь на её вопрос, проговорил он, — нам бы ишшо пару дён сплыть, потом уйдём тайгой, — помолчал, взглянул на неё и все же ответил:
— Погоди, скоро увидишь… скоро сама будешь чуять их за собой…
Они плыли всю ночь, натыкаясь на камни и мели, вымокнув до нитки и озябнув в сырости, сталкивая лодку, обводя её вокруг препятствий. Перед утром, сквозь белесый туман над рекой, увидели огонь потухающего костра на берегу и озаряемую им точно такую же шатровую палатку, какими их снабдили в Благовещенске.