Повести
Шрифт:
Впервые она слышала такие крамольные и смелые речи и понимала сердцем, что прав он. Ловила на себе взгляды разомлевших в отдыхе мужчин, взгляды оценивающие, многозначительные, раздевающие.
Нет покоя и здесь. Верным делом, этой же ночью кто-то полезет в палатку к ней, кто-то станет божиться в любви с первого взгляда, чтобы потом небрежно похвалиться в Москве своей победой над единственной женщиной, что он оказался проворнее всех, всех удачливее.
Под свежую уху врач выставил литр спирта, и ужин закончился весело, даже с песнями.
В темноте позванивали комарики, путались в бороде, дурманяще пахло вянущее разнотравье подстилки. Дубровин задумался:
«Может быть, зря открылся с золотом? Профукают ево в Москве, разворуют. Может, правильней оставить его навеки в земле, подальше от соблазна людского? Так нет… жалко, пропадёт! Может, на него завод какой нужный построят, дома людям возведут… И дневники… Если бы не они да не пришла тоска памятник установить, может быть, и не решился на такое дело».
Уж больно хотелось ему прочесть былое, полузабытое, такое далёкое, как в иной, неземной жизни…
Может быть, когда понадобится людям истина гражданской бойни: с фамилиями, фактами, количеством штыков и сабель с обеих сторон, причинами поражений, подлинными приказами с росписью Колчака, Семёнова, Унгерна…
В сундуке с золотом осталась кожаная офицерская сумка, набитая документами и оперативными картами тех лет, тщательно собранными полковником Дубровиным. И дневники…
У костра шумели, подвыпивший доктор читал какие-то длинные и несуразные стихи. Там была новая жизнь, новые люди пришли на страдалицу землю. Люди сытые, заметно ленивые от этой сытости и власти.
Понравились Дубровину молодые русские парни, служащие в каком-то особом отряде милиции. Крепкие, мускулистые, по-военному исполнительные и расторопные. Так и уснул в воспоминаниях Могутный…
Когда Вероника улеглась в прохладный спальник в своей палаточке и начала дремать, как она и предвидела, заявился пьяный доктор. Нащупал её во тьме, самоуверенно и нахально предложил погреть в спальнике.
Она, долго не разговаривая, наотмашь треснула по белеющему пятну лица крепкой ладонью и приказала убираться. Доктор выругался, задом выполз из палатки, напоследок пригрозив, что разберётся с ней на работе в клинике.
Тошно стало у Вероники на душе, грязно. Она долго не могла уснуть, а когда провалилась в забытье, то пришло чудное видение… Она летела над жёлтой землёй и видела сверху огромную массу людей. Они ей не казались толпой, каждого человека она видела отдельно.
С ужасом понимала она, что вместе стоят — мёртвые и живые. Она узнавала многих из них. Людское море заливало землю от горизонта до горизонта. Все они были красные, огненные на желтом фоне…
Страшно было Веронике, холодило сердце. А она всё летела и летела, и не было конца красным людям… Сон был настоль пронзительным, ярким и пугающим, что пробудил её глубокой ночью. Бешено колотилось сердце.
Вероника
Четверо суток Дубровин ходил в одиночестве вокруг сопки. Не мог найти памятного камня и той теклинки, куда сволок померших казаков. Извёлся весь, осунулся лицом и сгорбился.
Не давался в руки клад, видимо, смертный грех отводил, кружил и не дозволял прикоснуться к ухороненному золоту.
Утром, на пятый день, Гусев не выдержал:
— Дед, может быть, ты всё придумал? Так признайся лучше, не мучай себя и нас.
— Молкни, паря! — осерчал Маркелыч. — Видать, присели мы не у той сопочки, к северу ещё была пара двугорбых… прикажи свернуть табор, и двинем туда. Скарб можно лодками резиновыми по реке сплавить, как раз в ту сторону текёт. Прикажи! Каменная осыпь тут не та, курумника нет.
— Давай вызовем вертолёт и перелетим?
— Погоди, не булгачь людей… Тут всего верст пятнадцать, за день переберёмся. Я в дороге пригляжусь, зацеплюсь глазом за приметы. Давай пёхом.
Вторая сопка оказалась тоже не та. Двинулись к третьей. Маркелыч долго оглядывал её от берега речки и неуверенно обронил:
— Кажись, она…
— Маркелыч! — раздражённо проговорил Гусев. — Если и это не та сопка, вызываю вертолёт!
— Дело хозяйское, дак приказ не исполнишь… вызывай, улетай, а я тут остаюсь. Всё одно сыщу. Мне вашего золота не надо, а тетрадочки свои в котомке унесу. Улетай!
Разбили бивак, старик опять ушёл с лопатой к сопке. Вернулся затемно, успокоил:
— Кажись, нашёл… утречком станем копать.
С запада наплыла низкая туча, и до полуночи молотил мелкий дождь. К утру разведрило, ударило яркое, тёплое солнце. Вся группа гуськом пошла к сопке, на плечах несли лопаты.
Росная трава как-то особо благоухала, отпар цветочного настоя шибал в ноздри. Старик остановился на небольшой полянке, отмерил от вросшего в землю камня десяток шагов и очертил лопатой квадрат метра четыре на четыре.
— Где-то тут! Копайте… должно быть не глубоко, шашками рыли яму… Принимайтесь за дело.
Врач, за время поисков и переходов, приучил всех к редким и удивительным таблеткам в желатиновых разъёмных капсулках. Этот секретный «допинг», как он его называл, сразу прибавлял силы и снимал усталость.
Он опять засуетился, все ребята получили заветные таблетки и проглотили их, по очереди запив водой из фляжки. Только один Маркелыч упорно отказывался от допинга, плевался и ругал врача в лохматую бороду. Силенок ему хватало своих.
Дружно принялись рыть землю, а старик, со своей лопатой, ушёл в лес к небольшому овражку, густо поросшему кустарником и бурьяном. Выкопали яму с метр глубиной, но никаких признаков сундука не обнаружили.
Кликнули Маркелыча. Землекопы удручённо стояли вокруг ямы и выжидающе смотрели на него. Гусев опять подступился с сомнениями: