Повести

Сергеев Юрий Васильевич

оздухе над тайгой и гольцами плутает первая оттепель. Берёзы становятся бархатно-тёмными. Ветра сбивают кусту с лапника, и лес свежеет, зеленеет и оттаивает. Пахнет весной…

Двое устало бредут вдоль ельника вниз по ручью.

— Слушай! Давай передохнём, не могу больше… — Шедший впереди обернулся.

Мелкий бисер пота на лице. Узкие прорези глаз воспалены дымом костров и бессонницей. Клочьями висит вата из вспоротой сучьями телогрейки.

— Нет! Совсем мало осталось… К вечеру будем на реке. Там изба. Будем отдыхать. На лабазе продукты.

— Откуда

знаешь про избу?

— Знаю, — прохрипел в ответ и, вытер рукавом пот, косолапо пошёл, пробивая лыжню в мокром снегу.

Второй шагнул следом. Но его шатнуло и привалило боком к стволу лиственницы. В глазах поплыл туман, опять вспыхнуло нестерпимое желание есть, грызть всё подряд, даже хвою и кору деревьев, только унять боль в желудке.

Разрывая обмороженные лёгкие, подкатил к глотке неудержимый приступ хохота. Размазав пятерней грязь по потному, заросшему волосьём лицу, стащил со спины карабин.

— Бросить хочешь меня, сука, избу сочинил, чтоб оторваться, один ответ, терять нечех-о-о… — прошептал вслед удаляющемуся спутнику.

Навскидку ударил в смутно маячивший впереди рюкзак. Отдачей его отшвырнуло от дерева и бросило в снег.

Падая, услышал хрип и размыто увидел, как окунулся лицом в снег идущий впереди. Стрелявший подполз к нему, дрожащими руками развязал тесьму.

На самом дне рюкзака, завёрнутый в тряпицу, лежал талый от спины кусок сырого мяса. Впился в него зубами, но они, подъеденные цингой, шатались, не могли осилить жилистое волокно. Нашёл в рюкзаке самодельный нож, отрезал кусками и глотал.

— Восподи!.. Как хорошо… Всё равно подыхать обоим, хочь нажрусь перед концом. Ещё порылся в рюкзаке, обшарил все карманы лежащего и заспешил вниз по распадку. Снег путает лыжи и мешает идти. — Ничех-о-о… Дойду до избы, выберусь…

Пляшут в глазах синие огни… То давний знакомый шагает рядом, разговаривает, помогает встать, то старуха мать кличет из-за ёлок: "Пашенька, сыночек мой, Пашенька-а!" то волки скачут впереди гуськом, лязгают зубами, и пропадает всё опять в солнечных бликах, растворяется и хохочет, кружится в глазах пустая тайга…

— Восподи! Не дай сойти с ума, дай силы мне, Восподи!

Ручей бесконечными петлями блудит по тайге, но нет признаков реки и жилья. Солнце садится… Уже впотьмах выбрался на берег небольшой, залитой наледью речушки и, обливаясь потом, сел на взявшийся хрупкий наст у комля дерева. Глаза лихорадочно бегают, отчаянно ищут меж толстых стволов в сумерках желанное зимовье,

— Ничехо-о-о. Пересплю, привычный, всю зиму в землянке гнил.

Высыпали звёзды, и начало быстро темнеть. Кое-как разжёг костёр, лез на пламя, хватал его скрюченными от холода пальцами, пытаясь согреться. Тело колотит озноб. Липнет к спине мокрая и настылая рубашка. Хрустит схваченная ледком одежда.

Воображение рисует просторное зимовье, жарко трещит печь, огонь поёт в трубе, исходит паром котелок с варевом. Опять голодно повернулся в животе жгучий ком. Разгрёб снег под дремучей и мохнатой

елью, подвинул ближе костёр. Зябко кутаясь в ватник, неспокойно задремал.

Утром, размяв окоченевшие ноги, неустойчиво встал на лыжи. За ночь мороз выстеклил настом осевший снег. Заскользил по нему легко и свободно.

Вдруг впереди вымахнул на поляну, хрустя и проламывая наст, зверь. Остановились одновременно. Лосиха с провисшей спиной и раздувшимся пузом повернула губастую морду и уставилась на человека.

Он сдёрнул карабин, долго целился. В глазах плясало от напряжения, ствол качался по горящему на солнце снегу. Поймав мгновение, когда мушка и прорезь совпали да лопатке зверя, рванул спуск.

Пуля взбила фонтан снега под пузом лосихи и, ударившись о ствол мёрзлой лиственницы, с воем отрикошетила в ельник. Плавно повернувшись, сгинуло в густом мелколесье видение.

Бросив карабин в снег, стрелявший стал топтать его ногами, жалобно причитая и воя. Опомнился, поднял оружие и заскользил дальше. Проходя мимо дерева с отщепленной корой, зло сплюнул и вслух выматерился.

Солнце клонится к вечеру, силы оставляют, наливаются тяжестью ноги и спина. Впереди голубеет большая и широкая долина реки. Снег, подхваченный ладонью на ходу, рассыпчато хрустит на зубах, холодным комом прокатывается по горлу. Ноги заплетаются, деревенеют и становятся чужими.

Усталость то грубо бьёт в плечо, то вышибает с лыж и бросает на подтаявший и ломкий наст.

Вдруг сквозь красный и мокрый туман в глазах увидел палатку на склоне и пасущихся оленей. Сердце заколотилось.

— Вот они! Вот они! — хрипел на бегу, плача и смеясь, боясь, что это тоже окажется больным миражем.

Крутой обрыв одолел ползком, из последних сил ввалился в палатку. Пахнуло холодом, задохнулся от тяжелого смрада. В углу, закутавшись в шкуры поверх спальника, лежал, сипло и трудно хрипя, человек.

"Эвенк", — мимоходом отметил пришелец, тщётно мечась на коленях в поисках съестного. Около больного и вокруг печки валялись клочья собачьей шкуры, шерсть и обглоданные кости. Покопавшись в них и ничего не найдя, выполз задом на воздух.

Два оленя паслись невдалеке, подозрительно косясь на незнакомца. У входа стояли присыпанные снегом легковые нарты. Хорошо прицелившись, выстрелил. Один олень упал, забился. Второй отбежал и нерешительно остановился.

Опять жадно вскинул карабин. Передвигая затвор, поспешил, и патрон перекосило. Отбросил карабин в снег побрёл к добыче.

Кровь у раненого оленя била из спины, струйкой растекалась по шкуре… Животное месило снег передними копытами, пытаясь подняться.

Упав на него, стрелявший стал душить голыми руками, потом, вспомнив о ноже, перехватил дёргающееся горло. Припал ртом к дымящейся ране. Кровь толчками била в лицо, на руки и одежду.

Дико и недоумённо шарил до небу большой олений глаз. Туша ещё вздрагивала, хрипели лёгкие, всасывая судорожно воздух пополам с кровью через перерезанную гортань.